– Что ж молчишь-то, или без глаз ходишь?[290]

Мужичонко при этом вопросе вздрагивает и, словно очнувшись от забытья какого-то, встряхивается всем телом.

– Ну, что же? точно? без глаз?

– Есть воля ваша, вашеско благородие!

– На исповеди и у святого причастия бываешь?

– Не, не бываю…

– Почему так?

– На исповедь не ходил, потому – раскаиваться не в чем, значит, коли пашпорта нет.

– Так что ж, что нет?

– Да как же без пашпорта каяться-то? Знамо дело, без пашпорта и каяться нельзя.

– Зачем в Петербург пришел?

– На заработки пришел… А как вышел срок пашпорту, домой собрался, – продолжал арестант, немного приободрившись и оправившись от первого смущения. – Двадцать пять рублев денег имел, да на серскасельской машине украли и мешок и деньги, – я там жил, значит… Ну, домой вернуться не с чем – я так и остался…

– И давно без паспорта?

– Поболе года уже… да год по пашпорту жил.

– Женат или холост?

– Женат… жену в деревне оставил.

– Как же она там без тебя живет? поди, чай, избалуется?

– А пусть ее балуется!.. мне же лучше!..

Этот ответ немало изумляет следователя.

– Как так? – спрашивает он. – Да коли она там с другим парнем слукавится?

– Что ж, в этом худа никакого нет. Пущай ее слукавится… по крайности, как ежели домой вернусь, так авось, бог даст, работника лишнего в семью родит – мне же подспорье будет… Это ничего, это хорошо, коли слукавилась.

– Ну, конечно, это твое дело!.. Как же ты без глаз-то больше года прожил? Чем занимался?

– В поденной работе жил… То у того, то у другого хозяина, пока держали, где день, где два, а где и неделю – так вот и жил.

– А милостыню зачем стал просить?

– А вот – летось жил я у хозяина на Обводной канаве; порядимшись было дрова к Берендяке на лесной двор таскать, да заболел я тут. Хозяин не стал держать на фатере; говорит: «Помрешь, пожалуй, а мне с тобой и тягайся тогда! – иди, благо, куда знаешь!..» Ну, я и пошел.

– Куда же пошел-то?

– А в кусты…

– Как в кусты?

– А так, в кусты… за Московскую заставу – там и жил в кустах тех.

– Больной-то?

– Да, нездоровый; так и жил.

– А ночевал-то где?

– А все там же, в кустах… был на мне зипунчик такой в те поры; так вот им-то прикроешься от холоду, и спишь себе.

– А кормился где и как?

– Да есть-то в ту пору оченно мало хотелось мне… Ну, деньжата кое-какие пустяшные были; выйдешь на дорогу – там лавочка была – купишь себе булочку да и кормишься день, а ино и два… А то вот тоже травкой питался…

– Какой травкой?

– А кисленькой… Травка такая есть… щевелек прозывается – ею и питался… Ну, а там ягодка поспевать стала – так ино вот ягодки али бо листиков там разных пощиплешь – ну, и ешь себе…

Мужичонко на минуту приостановился и о чем-то грустно раздумался.

– А потом в здоровье чуточку поправился, – продолжал он, – вышел из кустов, только в силу еще не взошел – работать не мог и места не сыскал себе – по той причине и милостыньку стал просить.

– И долго в кустах ты прожил?

– Да за полтора месяца прожил-таки – не оченно долго!

– И ты не врешь?

Мужичонко остался очень удивлен этим последним вопросом. Действительно, он рассказывал все это столь простодушно и с такою детски-наивной откровенностью, что трудно было тут подметить неискренность и ложь.

– Пошто врать! – заговорил он на вопрос следователя. – Я должон со всем усердием открываться; как это было, так и рассказываю… Уж соблаговолите, ваше благородие, отправить меня на родину! – прибавил он после некоторого размышления. – Надоскучило мне тутотко без глаз-то мотаться… Дома отец, али бо мир хоть и всыплют сотню-другую, а все же оно легче, потому – дома; значит, в своей стороне. А чужая сторона, какая она? – без ветру сушит, без зимы знобит. Уж это самое последнее дело.

И мужичонку уводят в другую комнату – записывать его показание, а на место его появляются две новые личности.

– А!.. Божии страннички, мирские ходебщики! добро пожаловать! – приветствовал вошедших следователь.

Те по поклону.

Один из них – ражий, рыжебородый, длинноволосый и сопящий мужичина в послушническом подряснике, с черным стальным обручем вместо пояса. Другой – нечто ползущее, маленькое, низенькое, горбатенькое и на вид очень несчастненькое и смиренное. Вползло оно вместе с ражим своим сотоварищем и забилось в угол, как еж, откуда подозрительно поводило своими глазками, словно таракан усиками.

Читатель, конечно, узнал уже обоих.

– Кто таков? – обратился следователь с обычным форменным вопросом к Фомушке-блаженному.

– Кто? я-то?

– Да ты-то!

– Сам по себе! – отрывисто прошамкал блаженный, с нахальством глядя своими быстрыми плутовскими глазами прямо в глаза следователю.

– Вижу, что сам по себе; да каков ты человек-то есть?

– Божий.

– Все мы божьи; а ты мне объявись, кто ты-то собственно?

– Я-то?

– Да, ты-то!

– Я – птица.

– Гм… вот оно что!.. Какая же птица?

– Немалая!..

– Однако, какая же?

– Да высокого-таки полета…

– А какого бы, желательно знать?

– А по крайности будет – соколиного…

– Ого, как важно!.. Ну, так вот, ваша милость, желательно бы знать чин, имя и фамилию.

– Чью фамилию, мою?

– Ну, разумеется!

– У меня фамилия важная…

– Тем-то вот оно и интереснее.

– Да антерес – не антерес, а только важная. При всех посторонних не объявлюсь, а на секрете – пожалуй, уж так и есть, уважу!

– Ну, это положим, вздор вы изволите говорить. А вы, мой милый, без штук: фамилия!

– Сказано раз, что важная… А впрочем – ну их! пущай все знают! – тотчас же раздумал блаженный.

– Вот эдак-то лучше!.. Ну, так какая же?

– Князь Волконский! – дерзко и громко брякнул Фомушка и с самодовольством окинул всю комнату, как бы желая поглядеть, какой это эффект произвело на присутствующих.

– Ну, а паспорт ваш где, князь Волконский? – с улыбкой допытывает его следователь.

– А нешто у князьев есть пашпорты? – с уверенностью стойкого и законного права вздумал вдруг авторитетно диспутировать Фомушка, заложив руки за спину. – Нас каждый знает! Какие у нас пашпорты? Никаких таких пашпортов мы не знаем, да и знать не должны! Мы странным житием занимаемся, потому – как мы это самое странное житие возлюбили, так по нем и ходим… А что касается звания и фамилии, то так и пиши: князь, мол, Волконский!

– Ну, а товарищ-то твой, – спросил следователь, кивнув головой на ежа, крестившегося и копошившегося в углу, – тот уж верно князь Трубецкой?

– Это уж пущай он сам объявляется, – ответил странник, лихо встряхнув своею рыжею гривою, и отступил в сторону, как человек, сознающий, что вполне покончил свое дело и ждать от него больше нечего. Фомушка явно бил на изображение из себя юродивого, сумасшедшего, не без основания полагая, что это поможет ему от беды отвертеться.

– Ну, отвечай, кто таков? – следует тот же вопрос к горбатому ежу.

– Господи Исусе!.. – слышится из угла, вместо ответа, какой-то свистящий фистуловый шепот, причем искалеченная рука как-то тревожно и торопливо мотается, творя крестное знамение.

– Да отвечай же, кто таков? – понукая, подсказывает ему рядом стоящий писец.

– Не знаю, батенька, не могу знать совсем, – скорбно ответствует еж.

– Ну, а имя как? – допрашивает следователь, которого, очевидно, развлекательным образом занимают эти два интересные субъекта.

– Не знаю, батюшка, ничего не знаю… Люди зовут Касьянчиком-старчиком, а сам я не знаю, отец мой… Господи Исусе, помилуй нас, грешных! Мати пресвятая!..

И опять та же история.

– Так не знаешь, как тебя зовут?

– Не знаю, батюшка, запамятовал!.. Вот те Христос – запамятовал!

– Говоришь, что Касьяном? а?

– Сказывают людишки добрые, что надобно быть Касьяном; сказывают, словно бы так, родненький…