Сиренити бережно закрыла шкатулку. Звуки вальса умолкли.

— Ты не считаешь, что твоя реакция была весьма эмоциональной?

— Я бы сказал так: новость о существовании фотографий, где ты предстаешь обнаженной, застала меня врасплох.

Сиренити виновато усмехнулась.

— Могу себе представить. Прости меня, Калеб. Я не должна была говорить тебе все эти ужасные слова.

— Ты имеешь в виду такие, как «снобизм», «косность», «высокомерие» и «негибкость»? — Бpoви Калеба слегка приподнялись. — Не беспокойся, я уже абсолютно все забыл.

— Так же, как я забыла, что ты назвал меня наивной и легковерной. — Кончиком пальца Сиренити провела по крышке шкатулки, где проходила линия полустершейся позолоты. — Непонятно, зачем твой дед отдал тебе эти вырезки. Он не производит впечатления жестокого человека. Возможно, жесткий и негибкий, вроде тебя в некотором смысле, но не жестокий.

Калеб невесело усмехнулся.

— Вряд ли он считал свой поступок жестоким. Просто он хотел быть уверен, что я никогда не забуду о порченой крови, текущей у меня в жилах. Он считал своим долгом напомнить мне, чтобы я остерегался проявлений генетического влияния моей матери. Не забывай — он ведь выращивает лошадей. И крепко верит в силу генов.

Сиренити вспомнила витрину, заполненную отличиями и наградами.

— А ты, значит, провел свои детские годы в попытках доказать ему, что не заражен генами Кристал Брук.

— И все зря.

— Что-то случилось между тобой и Роландом сегодня перед завтраком?

— Мы поговорили.

— Поговорили?

— Он назвал Кристал Брук шлюхой. В этом не было ничего особенного. За последние тридцать четыре года, каждый раз, когда ему случалось упомянуть ее имя, он называл ее потаскушкой или шлюхой, или женщиной, погубившей семью.

— А ты что сказал?

— Я сказал, чтобы он не называл ее шлюхой. — Калеб согнул и разогнул пальцы на рулевом колесе. — Я сделал это первый раз в жизни. Впервые сказал ему, что не хочу, чтобы он обзывал ее.

Сиренити дотянулась и положила руку ему на бедро.

— Ты — ее сын. Ты имеешь полное право оберегать ее память. А твой отец? Роланд его тоже как-нибудь обзывает?

— Нет. Он считает, что отец пал жертвой коварной интриганки, которая соблазнила его, заставив позабыть о долге и ответственности. Дед упрекает себя в том, что был слишком снисходителен и мягок с сыном. Он считает, что именно из-за этого отец и оказался уязвимым для такой женщины, как Кристал Брук.

— И поэтому Роланд решил, что с тобой подобной ошибки он не совершит.

— Примерно так. Моя семейная история в двух словах.

Сиренити бережно держала шкатулку обеими руками.

— По крайней мере тебе известна история твоей семьи в нескольких поколениях. А вот я, например, даже не знала своих бабушек и дедушек. Мои родители рано остались одни на свете. Джулиус говорил, как-то моя мать рассказала ему, что и она, и мой отец — оба были взяты на воспитание и выросли у приемных родителей. Фактически я только это о них и знаю, но я всегда думала, что это, вероятно, и было одной из причин, почему они сблизились: они оба понимали, что такое одиночество.

— Очень может быть, — сказал Калеб. Сиренити нерешительно спросила:

— Интересно, а что сблизило твоих мать и отца?

— Думаю, это очевидно. Моя мать была сексуально привлекательной фотомоделью, которая хотела стать кинозвездой, а мой отец — богатым и перспективным политиком. Черт побери, да они были просто созданы друг для друга.

— Не суди их слишком строго, Калеб. Столько времени спустя нам не дано узнать истину о том, что они чувствовали друг к другу. Что бы там ни произошло, это было только между ними. Ты за это не в ответе.

— Не в ответе? Иногда у меня такое чувство, будто я всю свою жизнь только и расплачиваюсь за то, чтo сделали они.

— У всех у нас есть прошлое, и у всех у нас есть будущее. Все, что мы можем сделать, это выбрать, в каком времени нам жить. Мне кажется, нет большого смысла в том, чтобы жить в прошлом.

Калеб не ответил.

Через минуту Сиренити повернулась назад и положила шкатулку в стоявшую на заднем сиденье сумку.

Церемония прощания с Эмброузом Эстерли оказалась значительным событием в общественной жизни Уиттс-Энда. В воскресенье в восемь часов вечера все население городка стеклось в кафе «Подсолнух», чтобы почтить память Эстерли. Приехавшая с Калебом Сиренити сразу же отправилась на кухню. Там она присоединилась к Ариадне и еще нескольким людям, которые руководили приготовлением блюд и напитков.

Калеб оказался стоящим в одиночестве на краю толпы. Он был удивлен тем, сколько пришло народу. Из того, что рассказала ему Сиренити, у него сложилось впечатление, что, кроме Джесси, Эстерли больше не имел близких друзей. Но в желающих проститься недостатка не было. Он подумал, не объясняется ли такое стечение публики скорее отсутствием в Уиттс-Энде вечерних развлечений и бесплатным угощением, чем теплыми чувствами сообщества к Эстерли.

Но какова бы ни была причина, все население крошечного городка было здесь. Теперь Калеб знал некоторых местных жителей, потому что уже начал вести оценку продуктов и изделий, которые они хотели продавать через каталог Сиренити. Он дружелюбно кивнул нескольким людям, макая крекер в приправленный карри йогурт. И рассеянно слушал долетавшие до него отрывки историй, рассказываемых об Эстерли, и анекдотичных случаев с ним.

— Помнишь, как Эмброуз думал, что наконец-то добился выставки своих работ в одной галерее Сиэтла, а владелец галереи взял да и откинул копыта, прежде чем он успел их развесить? — Одетый в черную кожу с цепями мужчина горестно покачал головой и проглотил кукурузный чипс, намазанный чем-то вроде баклажанной икры.

— Помню. — Женщина с короткой стрижкой, в клетчатой рубашке и обтягивающих джинсах печально кивнула. — Джесси говорила, он тогда напился и сильно буянил, грозился уничтожить все, что когда-либо сделал.

— В этом был весь Эмброуз, — сказал Куинтон, присоединяясь к маленькой группе возле кукурузных чипсов. — У него всегда все шло вкривь и вкось. Он всегда застревал между космическими плоскостями. Математика Вселенной в некотором смысле напоминает карточную колоду. Так вот, эта колода всегда была подтасована так, чтобы бедняга Эмброуз проиграл.

— Да уж, по карме он был чистый неудачник, нечего и говорить, — сказал мужчина в одежде из плотной хлопчатобумажной ткани и цепочек. — Но по-своему он был порядочный человек.

— Он не был низким или подлым, ничего такого. Просто немного замкнут, и все, — заметила женщина в платье из нескольких слоев шарфиков. — Жертва постоянного невезения. Он был чудесный фотограф, знаете ли.

— Я знаю, — откликнулся Куинтон.

— Мы с Джанни повесили у себя над кроватью фотографию, где он снял нас вдвоем, — доверительно прошептала женщина с очень короткой стрижкой. По ее щеке прокатилась слеза. — Она прекрасна.

К столу с закусками приблизилась Джесси.

— У него действительно был талант, — тихо сказала она Калебу. — Некоторые его снимки просто невероятно хороши. Сиренити уже показывала вам те фотографии, где он снимал ее?

— Нет. — Калеб подумал о конверте, который Сиренити изъяла из архива Эстерли. — Еще не показывала. — Вопрос доверия.

— Вам надо обязательно их увидеть. Это самые удачные его работы. Хотелось бы видеть их на выставке в скором будущем. Это было бы подходящей данью уважения к памяти Эмброуза.

Калеба словно огнем ожгла мелькнувшая в воображении картина: Сиренити, выставленная на всеобщее обозрение в картинной галерее, где ее прекрасное, исполненное грации тело открыто всем и каждому. Крекер у него в руке треснул и раскрошился.

— Не думаю, что Сиренити согласится на это, — проговорил Калеб.

Джесси удивленно взглянула на него.

— Почему же?

— Потому что в этом случае я закачу ей дикий скандал. — Он попытался найти разумное объяснение. — Наш новый бизнес с заказами по почте не нуждается в рекламе такого сорта.