Он хотел ее так сильно, как не хотел еще ничего в своей жизни. Она относилась к тому немногому, чего он когда-либо хотел только для самого себя, а не для того, чтобы угодить деду или в очередной раз удовлетворить его неизменное требование безупречности и успеха во всем.

Калеб понимал, что желание, которое он испытывал к Сиренити, делало его потенциально уязвимым, чего раньше с ним никогда не случалось. Оно давало ей больше власти над ним, чем он когда-либо позволял иметь женщине. Но он был уверен, что справится с ситуацией. Уж чему-чему, а управлению своими эмоциями он научился, пока рос в доме деда.

К тому же он не собирался повторять той ошибки, которую когда-то сделал отец. Он никогда не позволит женщине, кто бы она ни была, поломать ему жизнь. Даже у Сиренити нет такой власти, подумал Калеб.

— Калеб?

— Поцелуй меня. — Он сжал ее голову в ладонях и накрыл ее рот своим. На этот раз он скорее просил, а не брал штурмом, уговаривал, а не вторгался.

Сиренити разжала зубы и впустила его. Она обвила руками его талию и прижалась к нему.

Ток возбуждения пронзил тело Калеба. Он просунул руку под ее халат, и ему на ладонь легла восхитительная округлость ее груди. Она затрепетала в ответ. Она хочет его. Знание этого зажгло огонь у него в крови.

Не отпуская ее губ, Калеб начал постепенно подводить Сиренити к кровати. Сначала она легко пошла за ним, но, сделав несколько шагов, вдруг резко остановилась.

— Нет, — прошептала она, вырываясь из его объятий. — Не надо.

— Почему нет? — Он не хотел спорить. Он был в состоянии думать лишь о том, как уложить Сиренити в постель. — Пару дней назад у меня сложилось впечатление, что ты передумала и хочешь, чтобы мы занялись любовью.

Она сердито посмотрела на него, торопливо поправляя халат.

— Не имеет значения, чего я хочу или не хочу. По крайней мере сегодня. Это было бы, без сомнения, полной противоположностью тому, что твой дед считает хорошими манерами. Его поколение не одобряет подобных вещей. Будет правильно, если мы отнесемся с должным уважением к его взглядам и привычкам.

— Черт побери, Сиренити, я же сказал тебе, мне плевать на то, что он подумает.

— Да, я знаю, но я гостья у него в доме и считаю, что должна вести себя по его правилам. Он производит впечатление очень старомодного человека. Он бы, вероятно, счел совершенно неприличным с нашей стороны заниматься сексом здесь, в этой спальне, где ты спишь с детства.

Калеб понял, что она говорит это вполне серьезно.

— Хотя деду перевалило за восемьдесят, он не страдает старческим слабоумием. Держу пари на что угодно: он думает, что мы с тобой спим.

— Дело не в этом, — сказала она, направляясь к двери на веранду. — Дело в том, что он такой человек, который ожидает, что его внук будет вести свои лю6овные дела, соблюдая приличия и такт. Именно так делалось в его время.

— А ты откуда знаешь?

— Ладно, перестань. Это же очевидно. — Она остановилась, взявшись за дверную ручку. — Скажи мне правду. Ты когда-нибудь занимался любовью с другой женщиной под этой крышей?

Калеб одной рукой облокотился на крышку бюро и несколько секунд молча разглядывал ее. Он чувствовал, что не на шутку сердит. Он хотел сделать следующий шаг в их отношениях. А Сиренити почему-то вдруг заупрямилась. Если бы на ее месте была любая другая женщина, то он заподозрил бы, что она играет с ним в кошки-мышки. Но Сиренити — это Сиренити. Он не мог представить себе, чтобы она с успехом играла в такую игру.

— Нет, — сказал Калеб. — Никогда.

— Вот видишь? До сих пор ты считал необходимым соблюдать приличия, приезжая сюда. Ты должен это признать.

Калеб подумал над этим, потом пожал плечами.

— Пожалуй, ты права. — Временами Сиренити бывала чертовски проницательна. Действительно, во всех немногих случаях, когда он привозил сюда свою женщину, чтобы познакомить ее с Роландом, он считал своим долгом вести себя с безупречностью, которой от него и ожидали.

— Это в общем-то маленький городок с присущими таким городкам ценностями, — лекторским тоном произнесла Сиренити. — Твой дед прожил здесь всю жизнь. Ты здесь вырос. Все тебя знают. Не надо быть социологом, чтобы понимать, что некоторые вещи никогда не меняются в маленьких городках.

— Если уж ты так настроена уважать обычаи маленького городка, то зачем явилась ко мне в комнату? — спросил Калеб.

Она густо покраснела.

— Я пришла сюда, потому что мне обязательно надо было поговорить с тобой. Я хотела, чтобы ты дал мне честное слово, что ты не используешь меня для каких-то своих целей.

— Сиренити…

— Но теперь, когда мы так приятно поболтали и я знаю, что ты не затеял никакой сомнительной игры со своей семьей, мне действительно пора вернуться к себе в комнату.

— Сиренити… — терпеливо повторил Калеб.

— Что? — Вцепившись одной рукой в отвороты своего халата, она тихо открыла застекленную дверь и выглянула в темноту. Ей явно не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, как она украдкой пробирается обратно в свою комнату.

— Просто я думал, тебе приятно будет узнать, что их было немного.

— Кого было немного? — спросила она, обернувшись через плечо.

— Женщин. И я был всегда исключительно тактичен.

Она широко улыбнулась.

— Я знаю. И это одно из того, что мне нравится в тебе, Калеб. У тебя высокие критерии во всем.

— Но я не один такой, — сказал он. — Не так ли?

— Не один. У меня тоже свои критерии. — Она шагнула за порог в холодную темноту и тихо закрыла за собой дверь.

Калеб подошел к двери, беззвучно открыл ее и стал смотреть, как Сиренити торопливо идет вдоль веранды к двери своей комнаты. Когда она благополучно дошла до нее и скрылась внутри, он снова закрыл свою дверь и прислонился к ней с тихим стоном глубоко прочувствованного сожаления.

Он подумал о состоянии своего сильно возбужденного тела и решил, что ему будет очень трудно заснуть. Похоже, это становится неприятной привычкой. В самое ближайшее время ему придется что-то предпринимать, чтобы повернуть этот сумасшедший роман в нормальное русло.

Он в раздумье посмотрел на бюро, куда спрятал пластмассовую шкатулку Кристал Брук. Потом пересек комнату и выдвинул ящик. Он долго стоял и смотрел на безвкусную коробочку. В голове у него эхом отдавались сказанные Сиренити слова. Представляю, как она ею дорожила и как дорожишь ею ты — ведь для тебя это память о маме.

Сиренити ошиблась, подумал он. Эта шкатулка ничего для него не значит. В один прекрасный день он возьмет и выбросит ее.

Калеб поставил обутую в сапог ногу на нижнюю перекладину забора, которым был обнесен выгул, положил руки на верхнюю и стал рассматривать великолепного серого жеребца с чувством удовлетворения, присущим наезднику.

Он с детства был приучен разбираться в лошадиных статях, и у него не вызывало сомнений, что этот араб — призовая лошадь. Уиндсейлер был одним из лучших племенных жеребцов, которыми когда-либо владел Роланд Вентресс. Этот жеребец был потомком Уиндстара, и это было видно. В его больших темных глазах светился древний лошадиный ум, а изящество и грация сквозили в каждой точеной линии его тела, созданного для воплощения выносливости и мощи.

— Хорош, а? — спросил Роланд, подходя и становясь рядом с Калебом.

— Очень впечатляет. — Калеб смотрел, как Уиндсейлер жует сено.

— Все его жеребята получаются породистыми, — сказал Роланд. — У всех его экстерьер и его выносливость. И во всех видна стать Уиндстара. Кровь сказывается.

— Вы так всегда и говорили.

Роланд прислонился к верхней перекладине забора.

— Эта не похожа на других.

— Вы имеете в виду жеребят этого сезона?

— Я не имею в виду лошадей. Я говорю о Сиренити Мейкпис.

Калеб усмехнулся про себя.

— Не похожа.

— Ты к ней относишься более серьезно, чем к предыдущей?

— Более серьезно?

— Черт возьми, не играй со мной в игрушки, сынок. — Роланд сузил глаза. — Ты же понимаешь, о чем я говорю. Ты собираешься на ней жениться или нет?