Но со временем все себя изживает. Беррихабали посредством удачных матримониальных союзов и прочих махинаций приобретали более перспективные и продуктивные земли вроде Кумдачи и оставили плантации Агромады на попечение управляющих. А затем, в начале этого века, они переехали в Пуэрто-Алегре, на Новый проспект, соблазненные электрическим светом, английскими сортирами и обществом влиятельных персон. Последнее обстоятельство парадоксальным образом заставило их вспомнить об усадьбе Агромада, и теперь (в 1926 году) они иногда посылают туда за два-три дня «гонца» с наказом управляющему проветрить и вычистить главный дом, выбить мягкую мебель и заколоть пару молочных поросят к прибытию хозяев с гостями, которые приезжают погромыхать ружьями в лощинах и поесть до отвала на высоких галереях, откуда открывается вид на ближайшие холмы, на хижины батраков-пеонов в полукилометре от дома и на море, синеющее далеко-далеко узкой полоской.

Неделю спустя после принятия конституционной поправки о пожизненном президентстве здесь состоялась одна из таких званых охот, в которой приняли участие дон Карлосик в новехоньких крагах от Харродз, Ангела в юбке из твида, оказавшегося страшно жестким, Куснирас в щеголеватом охотничьем костюме по последней кенийской моде и в широкополой шляпе с отделкой из леопардового меха и, наконец, Пако Придурэхо в чужих охотничьих сапогах.

В течение двух часов батраки и их жены прислушиваются с благоговейным трепетом и некоторым страхом к разудалой пальбе на дне ущелья и, обуреваемые любопытством, выходят из своих хибар взглянуть на шествующего мимо них хозяина, потного и пыхтящего, обмахивающегося шляпой, вслед за ним идет пеон с одним убитым кроликом в руках.

Ангела, Куснирас и Пако Придурэхо, которых привлекли сюда иные цели, возвращаются домой подругой тропке и, распахивая все двери, оглядывают просторные комнаты и массивную, не слишком удобную мебель, сделанную из красного дерева руками негров-рабов.

— Неплохое прибежище, — говорит Куснирас.

— Запасов провизии здесь на две недели, а я еще пришлю несколько консервных банок и бутылок вина, — говорит Ангела. — Скажу управляющему, что прибудут гости, но что не следует сообщать об этом моему мужу, ибо тогда трезвон пойдет по всему городу.

— Ангела, — говорит со смехом Куснирас, — речь идет об одной-единственной ночи, мы ведь не собираемся здесь поселиться.

Ангела не внемлет никаким доводам. Ей не нравится, если ее гости терпят лишения. Кроме того, предприятие слишком опасно, и никому не ведомо, чем оно кончится.

— И мне не хочется, — говорит Ангела, вспомнив о Банкаррентосе, Эскотинесе и Убивоне, — и кажется очень несправедливым утаивать новый план от остальных. Как бы там ни было, они тоже замешаны.

— Зачем же посвящать других в дело, для которого вполне достаточно троих: Пако, моего мажордома и меня? Остальные могут выдать нас с головой!

— Но мы их уже раньше во все посвятили и теперь не имеем права ими пренебрегать, они могут на нас обидеться.

Куснирас, желая положить конец разговору, говорит твердым тоном:

— Ангела, командую я. Пожалуйста, никому ни единого слова.

У главного входа слышится голос дона Карлосика:

— Что за шутки? Какого черта вы поднялись подругой тропинке и оставили меня одного?

Ангела идет с обворожительной улыбкой к двери встретить мужа. Остальные следуют за ней.

— С дичью тебе, надеюсь, повезло?

— Как утопленнику. Сорок два выстрела, а ухлопал одного кролика.

— Пепе застрелил кабана.

Дон Карлосик с завистью смотрит на окровавленного зверя, висящего на двух жердях под навесом. Делает вид, будто гневается:

— Вот этот самый от меня и удрал! Проклятие! Вы не только меня бросили, но отобрали у меня и лучшую добычу! Пепе, негодник, больше я не буду тебя приглашать!

Трое остальных принуждают себя смеяться. Дон Карлосик бросается в одну из качалок, стоящих на нижней галерее, и говорит супруге:

— Ангела, дорогая, сделай милость, распорядись, чтобы нам принесли чего-нибудь покрепче выпить и заморить червячка.

Склонившись над столом с планом операции, Пако Придурэхо и Подхалуса получают последние указания Куснираса:

— Если петушиные бои начинаются в восемь тридцать, значит, автомобиль Бестиунхитрана должен проехать мимо Престольной часовни не раньше восьми ноль пять и не позже восьми с четвертью. Мы займем позицию в этом месте ровно в восемь, остановимся здесь, словно бы устранить неисправность в моторе, и не вызовем подозрений. Отсюда мы их увидим за три минуты до того, как они подъедут к часовне, что даст нам возможность закрыть капот, тронуться с места и преградить им дорогу.

Обычно едут два автомобиля: первый — с головорезами, второй — с Бестиунхитраном. Мартин у нас за рулем, Пако берет на себя первый автомобиль, я — второй. А затем направляемся в Агромаду.

Он смотрит на них с гордостью великого артиста, и, видя, что они целиком на него полагаются, что вопросов нет и спорить не о чем, Куснирас свертывает план трубочкой и замечает:

— Сегодня полнолуние, небо чистое; думаю, ничто не помешает нашему предприятию.

Пако Придурэхо с бомбой в руке показывает, как он сорвет предохранитель и швырнет бомбу в воображаемую цель.

Если Бестиунхитран желает попасть в центр Пуэрто-Алегре, он выезжает из Каскоты, едет по Ребенковскому проспекту до Престольной часовни и сворачивает на проспект Святых Мучеников; если желает направиться к Петушиной арене Сан-Паблито, он едет по Ребенковскому проспекту до Престольной часовни и сворачивает на проспект Святых Мучеников; если желает проведать Ничистоту, где у него усадьба и любовница, он едет по Ребенковскому проспекту до Престольной часовни и сворачивает на проспект Святых Мучеников. Так происходит потому, что от Каскоты к городу ведет всего одна дорога — Ребенковский проспект, который кончается у Престольной часовни, а отсюда и дальше ведет лишь одна улица — проспект Святых Мучеников. И все эти проспекты пролегают средь чистого поля.

Рядом с престолом, благодаря сооружению которого получила свое название часовенка, и при свете полной луны Мартин Подхалуса открывает капот «ситроена», делая вид, будто копается в моторе, который отменно работает. На заднем сиденье — с дрожью в коленках, с резью в кишках — Пако Придурэхо и Куснирас закуривают сигареты. Восемь ноль-ноль.

В эту минуту в Каскоте Хароши Гусо, первый японский посол в Пончике, который представил накануне свои верительные грамоты, который ужинал здесь с президентом, который приглашен смотреть петушиные бои и основная миссия которого состоит в том, чтобы найти способ стереть с глобуса Панамский канал, церемонно кланяется Бестиунхитрану и садится в черный «студебеккер», предоставленный ему на время, пока прибудет его «ролле» с Шикуру Мару.

Бестиунхитран, облегченно вздохнув, лезет в президентский «студебеккер», за ним лезут Мордона, Дубинда и Сотрапеса. Автомобиль с головорезами идет первым, за ним — автомобиль с японцем, и замыкает кортеж — по правилам гостеприимных хозяев древних индейских земель — автомобиль Бестиунхитрана.

Мартин Подхалуса, увидев издалека фары, захлопывает капот и, трясясь всем телом, садится за руль.

— Там три! — говорит он, запуская мотор.

Дьявольщина! Что делать? Остается два выхода: ехать домой и ждать следующего вторника или рискнуть и постараться удрать от третьего автомобиля. Куснирас произносит фатальные слова:

— Ничего не меняем. Ты — к первому, я — ко второму, — приказывает он Пако Придурэхо.

«Ситроен», ревя и подпрыгивая на колдобинах немощеной дороги, называемой проспектом Святых Мучеников, удаляется от кортежа, огибает часовню, обгоняет автомобиль Бестиунхитрана, едет рядом с японским послом, и Куснирас, не успевая взглянуть, кто сидит там внутри, срывает предохранитель и швыряет бомбу.