— Будильник!

— Чей портфель? — спрашивает Эскотинес.

Коко Даромбрадо, оправившись от потрясения, еще в силах отпустить лучшую шутку дня:

— Внимание: это сигнал для расстрела злодеев!

Никто не смеется.

— Чей это портфель? — повторяет Эскотинес.

Никто не отвечает, одни господа спешат к своим столикам, другие просят подать еще кофе. Куснирас открывает портсигар, берет последнюю «English oval», зажигает ее трясущейся рукой и подносит к одеревеневшим губам.

— Надо что-то делать, — говорит Ангела с номером «Всего света» в руках.

Банкаррентос, Эскотинес и Убивон, принесшие ей газету, стоят с панихидным видом около нее в музыкальном салоне.

— Мы затем и пришли, Ангела, — говорит Банкаррентос. — Должен вмешаться Карлос. Он — личный друг Бестиунхитрана.

Ангела встает.

— Пустой номер, — говорит она. — Это Карлос думает, что он личный друг Бестиунхитрана. Сыграл с ним в домино два раза, только и всего.

Идет к телефону в холле и просит соединить ее с леди Фоппс.

— Английское посольство сможет больше сделать, я уверена, — объясняет она друзьям, прежде чем выйти.

Убивон запускает пятерню в густую шевелюру, перхоть сыплется на воротник его костюма в клеточку.

— А я-то сидел в кафе и дурака валял! Да разве мог я подумать, что мой лучший друг Пиетон попал в такое положение.

Он мечется по салону. Банкаррентос наливает себе рюмку коньяку, который достает из шкафчика. Эскотинес устремляет взор в окно и глядит на павлинов в лучах заходящего солнца.

— В общем-то они получили по заслугам, провалили дело. Взорвись бомба — и помолились бы за упокой души Толстяка, за свое здравие.

В холле Ангела вешает телефонную трубку в тот самый момент, когда туда входит Куснирас.

— Пепе, — говорит ему Ангела, — скажи мне правду: это ты сделал?

Куснирас прикидывается дурачком:

— Что я сделал?

— Подложил бомбу во Дворец.

С видом оскорбленной невинности Куснирас отвечает:

— Будь я виновен, я бы отдался в руки властей.

Ангела говорит извиняющимся тоном:

— Да, конечно. Я ни минуты не сомневалась в том, что ты не оставил бы их в беде, если покушение — твоих рук дело.

— И таким образом, — добавляет Куснирас с некоторой иронией, — подвел бы под расстрел не троих, а четверых.

Они входят в салон.

— Лорд Фоппс поехал во Дворец улаживать дело, — возвещает Ангела.

Банкаррентос ковыляет к софе, усаживается и, размышляя вслух и согревая в кулаке рюмку коньяку, выражает свои сомнения:

— Я все-таки не могу их понять: пятнадцать лет говорить о гражданском правопорядке и вдруг сделать такой безрассудный шаг.

— Да еще так неумело! — заключает Эскотинес, поворачиваясь спиной к окну.

Ангела его упрекает:

— Густаво, не говори так! Их жизнь в опасности!

— Что мы можем предпринять? — спрашивает Куснирас.

— Можно создать комиссию, — уныло говорит Банкаррентос, — собрать подписи, просить о помиловании… Но на это нужно время. У нас его нет. Наверняка они предстанут перед военно-полевым судом. Их может спасти только личное вмешательство кого-нибудь, кто имеет влияние на эту скотину.

— А почему не вмешаетесь вы? — спрашивает его Куснирас.

— Я всего-навсего директор Пончиканского банка. И мы с ним все время ссоримся не на жизнь, а на смерть. Почему бы не вмешаться вам? — спрашивает в свою очередь Банкаррентос Куснираса.

— Потому что он не желает меня видеть. Заставил зря проторчать в приемной.

— Карлос — единственное спасение, — говорит Банкаррентос.

— При чем тут Карлос! — говорит Убивон, останавливаясь посреди зала. — Надо швырнуть вторую бомбу!

— С какой целью? — спрашивает Эскотинес.

— Пусть знает, что мы не смирились, — говорит Убивон.

— Кто будет ее бросать? — спрашивает Банкаррентос.

— Я бы ее бросил с величайшей радостью, — говорит Убивон и добавляет: — Если бы не был эмигрантом.

— Минуточку, — говорит Эскотинес. — Тот, у кого хватает мужества подложить бомбу, должен иметь мужество пережить и последствия. Если мы вмешаемся, то лишь из гуманных соображений, а не по необходимости.

— Густаво, — говорит Ангела, — ты не должен забывать: то, что сделали они, желали бы сделать многие из нас, но не нашли в себе сил.

Наступает тишина. Входит лакей:

— Леди Фоппс у телефона, сеньора.

Ангела поспешно выходит, надеясь услышать добрые вести.

Банкаррентос с трудом встает и ковыляет к шкафчику за второй рюмкой коньяка, Убивон продолжает ходить по залу, Эскотинес опять обращает взор к лужайке с павлинами, Куснирас садится. Входит Ангела, она в полном отчаянии. Все смотрят на нее.

— Они признали себя виновными. Английское посольство не может вмешаться. Им — конец.

Все очень расстроены.

— Остается ждать Карлоса, — говорит Банкаррентос.

Они проводят время в ожидании дона Карлосика за игрой в карты. Куснирас выигрывает три кона подряд.

Появляется дон Карлосик, на нем лица нет. Он останавливается посреди салона и со слезами на глазах, воздев руки, произносит:

— Они приговорены! Их ждет расстрел!

— Ты должен за них заступиться, — говорит ему Банкаррентос.

Дон Карлосик отвечает в полнейшем изнеможении:

— Я уже попытался. Ничего не вышло. Меня не приняли. Ангела, ты понимаешь, что все это значит? В парламенте больше нет депутатов от Умеренной партии, Закон об экспроприации будет протащен, Кумдачу у нас отнимут… Мы пропали.

Вымолвив это, подавив исторгавшееся из груди рыдание, еле двигая заплетающимися ногами, но гордо подняв голову — словно не кого-то, а его самого ведут на расстрел, — дон Карлосик покидает зал.

Проходит минута тишины, и Ангела восклицает:

— Какой позор! Жизнь трех людей в опасности, а этот человек думает о своей усадьбе в Кумдаче!

Она встает и идет вслед за мужем. Куснирас тасует и сдает карты.

Ангела впархивает в холл первого этажа: развевающиеся шелка, шумное дыхание. Она спешит в спальню супруга, открывает дверь и видит его сидящим на кровати — одна нога босая, носок в руке, остекленевший взгляд устремлен в глубь скинутого ботинка.

Ангела остывает. Входит в комнату и направляется к кровати. Он жалобно смотрит на нее. Когда она подходит, он разражается рыданиями, уткнувшись лицом в живот супруги, которая, немного поколебавшись, нежно касается рукой его головы.

Гаспар, кот Простофейры, дремлет на столе в столовой, позируя своему хозяину, который набрасывает его карандашный портрет в альбоме для рисования.

В гостиной Росита Гальванасо, в одной нижней юбке, смотрится в зеркало. Эсперанса делает последний стежок на цветастом перкалевом одеянии, которым ей надо прикрыть пышные телеса своей приятельницы и клиентки. Донья Соледад сидит в качалке и кормит только что вылупившегося птенца канарейки, которого держит в кулаке на коленях: сует ему в клювик зубочистку, обмакивая ее во вчерашнюю похлебку. Она произносит немеркнущую фразу:

— В мои времена таких безобразий не было, — и затем, обращаясь к птенцу, говорит: — ешь, глупенький, твоя мать улетела.

Виданное ли дело, чтобы в шесть вечера человек сидел в столовой и рисовал кошек? Раньше мужчины крепко пили, но умели и деньги домой приносить.

Росита, погруженная в созерцание своих округлостей, замечает:

— Становлюсь упитаннее с каждым днем! Хорошо, что моему Гальванасо полнота по вкусу.

Эсперанса — во рту булавки, в руках широченное платье — встает и говорит сквозь зубы:

— Я уже его сметала.

— Какое прелестное! Какое элегантное! Какое изящное! — говорит донья Соледад и, забывшись, сует птенцу зубочистку в глаз.

Росита втискивается в платье, которое Эсперанса старается натянуть ей на чресла.

Гальванасо в прекрасном благодушном настроении, с пакетами и свертками в руках входит в дом и неожиданно появляется в гостиной. Женщины жеманно хихикают и пищат: