В школе мне в тот день даже разговаривать ни с кем но хотелось. На переменах мы ходили со Стаффаном вдвоём. И уж конечно, мне было не до уроков. (Мне вообще в последнее время было не до уроков.) Я просто не мог заставить себя слушать, что там объяснял учитель. Я смотрел в окно. В животе у меня урчало от голода. Солнце за окошком сияло вовсю.

Учитель задал мне какой-то вопрос, но про что — я даже не слышал.

— Петтер, на уроках надо слушать, а не витать в облаках! — сказал он. — Ну, разве так можно?

— Да, — сказал я. — То есть нет.

— Можно выйти? — поднял руку Стаффан, чтобы выручить меня.

— Ты не можешь потерпеть? Скоро перемена.

— На перемене у меня не получается, — сказал Стаффан, и весь класс рассмеялся.

Тут прозвенел звонок.

На перемене я говорил со Стаффаном про Оскара и Еву, какие они стали невозможные, раздражаются из-за всякой ерунды.

— Значит, скоро разведутся, — сказал Стаффан. — Это уж точно. С моими такое же творилось перед тем, как развелись.

Вот ещё новость! Чтобы Оскар с Евой вдруг развелись? Я не мог этому поверить, хотя Стаффан сказал это с видом знатока. Я знал, что его родители года два назад разъехались. Летом он всегда ездил на месяц к отцу. Отец у него жил теперь в другом городе. Стаффану, конечно, лучше было знать, у него был опыт.

И всё-таки нет. Я никак не мог поверить. Для меня Оскар и Ева были что-то одно. Я не мог представить их себе друг без друга. И потом… По глазам же было видно, что они по-прежнему нравятся друг другу. А может, всё это одни фантазии? Разве они не злились друг на друга в последнее время? И о чём, спрашивается, они шептались по ночам?

Я не знал, что и думать. Я и верил, и не верил.

— Мне кажется, ты ошибаешься, — сказал я.

— Может быть, только это редко бывает, — сказал он и ухмыльнулся.

Эта мысль прямо вцепилась в меня, засела где-то в животе, грызла, грызла, будто грызун. А как же тогда мы с Лоттой, — думал я. — Это что ж получается — мы будем видеться с Оскаром только один месяц в году?

Стаффан убежал домой. Я был даже рад. Мне хотелось побыть одному. Я медленно побрёл по школьному двору к выходу. Я шёл и смотрел себе под ноги на асфальт, на котором вечно что-нибудь писали и рисовали мелом, а потом это стиралось подошвами. Я был занят своими мыслями.

Тут я столкнулся с кем-то из ребят. Это оказался Карл-Эрик. Карл-Эрик был на класс старше меня. Он был известный задира и драчун. С ним лучше было не встречаться. Обязательно пристанет.

— Ты что, ослеп? — сказал он.

Я хотел пройти мимо, но он схватил меня за рукав.

— Погоди. Торопишься, что ли? И поговорить некогда?

— Мне не о чем с тобой разговаривать, — сказал я и попытался вырваться. Но он держал крепко.

— Ах, так. Не о чем, значит, разговаривать! — сказал он и ухмыльнулся. — Зато у меня есть к тебе разговор.

— Валяй. Говори. Только мне-то с тобой говорить всё равно ни к чему. А ты говори, если хочешь. Пожалуйста.

Я почувствовал, как на меня накатывает бешенство, слепое бешенство, мне даже трудно стало дышать.

— Ну, ну. Думаешь небось, какой ты храбрый сейчас, да? А знаешь, что бывает с такими вот храбрецами? Хочешь, покажу?

Я не успел ничего сообразить, как он скрутил мне руку. Я подумал: сейчас он мне её вывихнет. Он заломил мне её за спину, чуть не к затылку, и мне пришлось нагнуться. Было так больно, что я чуть не заплакал. Я закусил губы, чтобы не закричать.

Вокруг собрались ребята. Они окружили нас кольцом и с любопытством смотрели, что будет.

— Может, ты теперь заговоришь? Я слышал, папаша у тебя коммунист?

— Кто сказал? — с трудом выдавил я. От боли даже трудно было говорить.

— Сольвейг сказала.

Сольвейг — это была дочка Голубого. Она училась в одном классе с Карлом-Эриком.

Что я мог ответить? В нашем Дальбу про коммунистов говорили, что они ужасные люди. В то же время я слышал, что Бродягу называли коммунистом, так что, может, не такие уж они и страшные.

— Признавайся, — сказал Карл-Эрик. — Говори: мой отец проклятый коммунист!

— И не подумаю! — сказал я.

Он заломил мне руку ещё выше. Я чуть не ткнулся носом в землю. Но из-за злости я уже почти не чувствовал боли.

— Ну! — потребовал Карл-Эрик.

— Нет!

Я лягнул наудачу и попал Карлу-Эрику по ноге. Рука его немного разжалась, и я вывернулся. Я набросился на него с кулаками. Он обалдел. Думал, наверное, что я кинусь удирать. Он как стоял, так и повалился. Я успел заметить, что лицо у него сначала было удивлённое, а потом уже исказилось злостью и ненавистью.

Он вскочил на ноги. Ребята вокруг подначивали нас.

— Ну, погоди, гадёныш, — прошипел Карл-Эрик.

Он набросился на меня и стал молотить кулаками. Но в горячке я не чувствовал боли. Я дрался как бешеный. Я вымещал на нём всё, что скопилось во мне в последнее время, всё, что меня мучило, всю свою обиду и всю свою злость.

Тут появился учитель и растащил нас. Он силой удерживал нас на расстоянии.

— Ну, ну, зачем же драться, — сказал он. — Разве это дело? Давайте-ка миритесь. Подайте-ка друг другу руку. Мир, да?

Чтоб я стал подавать руку этому гаду! Ещё чего! Я просто не мог.

— Знаешь, ты кто? — сказал я. — Подонок, вот ты кто! Подонок! Понял?

Я пошёл в туалет и ополоснул лицо. Всё тело было будто тряпичное, и саднила разбитая губа. Во рту был солёный привкус крови. Я посмотрел на себя в зеркало: рыжие, взлохмаченные волосы торчали во все стороны, голубые глаза смотрели на меня испуганно и в то же время с вызовом. Лицо как лицо, самое обыкновенное, ничего особенного. Но это было моё лицо.

Я не пошёл домой самым коротким путём, как всегда ходил. Учитель пригрозил, что, наверное, ему придётся позвонить моим родителям.

— Нет, так дело не пойдёт, — сказал он мне. — На уроках ты совершенно перестал слушать, думаешь о чём-то постороннем, теперь ещё ввязался в драку. Если так будет продолжаться, придётся мне, видно, позвонить твоим родителям.

Хорошенькое дело. У Оскара с Евой и без того огорчений хватало.

Я пошёл в обход Голубого озера. Вдоль берега вилась узкая тропка. Тут были самые настоящие заросли — берёзки и рябина. Я сел на камень и долго смотрел на воду, на это голубое гладкое покрывало, натянутое над невидимым миром в глубине.

Почему нет урагана, думал я. Сейчас бы должен завывать ветер, лить дождь и греметь гром.

Нет, дальше так продолжаться не могло, это уж точно.

— Надо нам что-то предпринять, — сказал я Лотте.

Я сидел и возился с электробритвой Оскара, которая в это утро вдруг забарахлила и совсем отказала. Я отвинтил обе пластмассовые крышки и рассматривал, что там внутри.

— А чтопредпринять? — спросила Лотта и стала застёгивать платье на одной из своих кукол.

— Точно ещё не знаю, — сказал я, взял отвёртку и стал копаться в цветных проводках внутри бритвы. — Но дальше так всё равно продолжаться не может. Оскар с Евой только и делают, что злятся или киснут. Надо их как-то развеселить.

— Ага, — сказала она. — Но как? По-моему, им не интересно то, что нам интересно. А сейчас, по-моему, им ничегоне интересно.

— Это верно, — сказал я и привинтил отскочившие концы Проводков. Я не знал толком, какие проводки где должны быть. Но у меня был свой метод: сначала я что-то решал, а потом делал наоборот. Это для того, чтобы обмануть невезение. Если получалось неправильно, я утешался тем, что вначале я всё же правильно решил.

Лотта была права. Нелегко было найти верный способ развеселить Еву с Оскаром. С ними разве угадаешь, что им понравится, а что нет. Часто всё получалось совсем наоборот.

— Сусси надо в ванную. Она описалась, — сказала Лотта.

— Я над этим подумаю, — сказал я. — Что-нибудь да придумаю, вот увидишь.

Лотта понесла свою куклу в ванную. Я сложил электробритву и завинтил винты. Сегодня я был доволен собой: я внёс свой вклад. Я свернул шнур и положил бритву в футляр.