Некоторые клетки были битком набиты — по десять, пятнадцать штук в каждой. Просто негде повернуться. В одной клетке я увидел обглоданную дочиста коровью челюсть. Нет, я не мог спокойно смотреть на этих бедняжек! Они глядели на меня так испуганно и в то же время так жалобно, будто хотели сказать: «Отпусти нас! Мы не хотим, чтобы нас убили! Мы не хотим сидеть здесь взаперти. Мы хотим на волю, в лес, на мягкую травку!»

Я недолго думая взял и открыл одну клетку. У меня это как-то само собой получилось. Изнутри послышалось фырчанье и тявканье. Потом вдруг — раз! — из дверцы так и посыпались серые комочки. Они прыгали один за другим в проход, мчались вереницей к выходу, и я оглянуться не успел, как их уже и след простыл.

— Проклятие! Это ещё что такое?!

Я услышал чьи-то шаги снаружи. И в страхе попятился. Кто-то шёл сюда сейчас, конечно, войдёт проверить, как это лисенята умудрились выскочить. Я повернулся и побежал по проходу. По одну сторону я заметил пустую клетку. Я открыл ее, протиснулся внутрь и закрыл за собой дверцу. В ту же секунду хлопнула входная дверь. Тяжёлые шаги приближались. Я сжался в комочек. Проволочная сетка резала ладони. А шаги всё приближались.

Вдруг я увидел пару сапог и две ноги в синих брюках. «Господи, пронеси!» — взмолился я. Я уж подумал, что человек пройдет мимо. Но тут сапоги остановились. Они торчали прямо у меня под носом. Я оцепенел от страха.

Человек, видно, наклонился. Я увидел две большие руки, которые открывали дверцу. Руки крепко схватили меня. Я был будто камень, неподвижный, холодный камень. Тут я и вправду пожалел, что родился на свет. Ужасная, непоправимая ошибка! Я увидел перед собой небритое, худое лицо. Оно смотрело на меня злыми глазами.

— Ну, всё, паршивец, попался!

Дядька больно схватил меня за шиворот, будто лисёнка за загривок, и вытащил из клетки.

Не говоря ни слова, этот злющий дядька поволок меня по проходу, вытолкнул на улицу и потащил мимо клеток с лисицами, которые смотрели на меня сквозь решётку, как заключённые. Выпущенных мною лисенят нигде не было видно. Значит, они всё-таки вырвались на волю. Дядька так и оставил калитку открытой. И они, конечно, нашли этот выход. Я обрадовался за них. Самому мне, конечно, здорово не повезло. Но за них я радовался. Теперь они уже были в лесу. Они бежали по мягкому мху. Трава щекотала им брюшки. Наконец-то они могли распрямиться, могли прыгать, играть, гоняться друг за другом по утренней росе. Они были свободны! А ночью они могли подкрасться потихоньку к проклятой вывеске «ЗВЕРОФЕРМА БРАТЬЕВ ПЕРСОН НОРКИ — ЛИСЫ» и протявкать злорадно: «Мы сбежали! Мы на воле! Теперь берегитесь! В одну прекрасную ночь мы придём и освободим своих товарищей по заключению! Мы будет жаловаться в Общество защиты животных и в Комиссию по санитарному надзору!»

Дядька продолжал молча подталкивать меня перед собой.

«Что он собирается со мной сделать? — думал я. — Что со мной будет?»

Мне было страшно. Но в то же время мне хотелось уже орать от злости. Сколько можно молчать? Это действовало мне на нервы. И потом — мне же было больно!

— Ну и пожалуйста, убивай! — крикнул я. — Ты ж собрался заколоть меня, как собаку, да? Лучше уж сразу убей! Тебе ж наплевать, что ты меня сейчас задушишь.

Я сам не знаю, как это у меня вырвалось. На меня иногда находит. Тогда я могу чёрт-те чего наговорить.

Но дядька будто и не слышал. Он продолжал молчать как дурак. Ну, а я не мог молчать:

— Давай убивай, дурак ты, живодёр несчастный! Спусти с меня шкуру, как ты делаешь со своими лисицами. Сошьёшь себе дублёнку. А ещё лучше — кожаные перчатки для своей жены. А что, отличная идея: дамские перчатки из настоящей мягкой мальчишечьей кожи. И вообще, насажай-ка ты в свои клетки детишек и корми их своею вонючей требухой. Выгодно ведь, а?

— А ну, заткнись! — прошипел он.

Дядька был злой как чёрт. Он ещё крепче ухватил меня за загривок. Я был как в тисках. Но даже когда он втащил меня в какой-то дом, я всё равно продолжал своё. Я не мог уже остановиться. Будто само говорилось.

— А вот и не замолчу! Буду говорить, сколько захочу! С норками да лисицами, понятно, проще. Они не жалуются. Они не говорят, как им плохо. Не могут сказать тебе, что ты чурбан бесчувственный. Запереть бы тебя самого на недельку в эту твою вонючую тюрьму, чтоб ты гадил прямо на сетку, сразу бы небось очухался!

Он втащил меня на кухню. Кухня была большая, с холодильником и цветами на окне. За столом сидела женщина в халате и пила кофе. Она взглянула на нас.

— Господи, что такое? — сказала она.

— Вот, поймал, — сказал дядька. — Этот сопляк взял и выпустил мне целых пятнадцать лисенят. Выпороть бы хорошенько, чтоб ни сесть, ни встать! Небось запомнил бы!

Я удивился, как это он сумел сказать столько зараз.

— Чего ты его сейчас-то держишь? Гляди-ка — мальчишка весь побелел.

Она обратилась ко мне:

— Хочешь чашку молока с бутербродом?

— Нет, фру, большое спасибо, — сказал я как можно вежливее. — Достаточно будет и кружки воды с кусочком той самой требухи для лисиц, в крайнем случае, можно ещё погрызть коровью челюсть. Зачем мне наедаться перед смертью?

Я не собирался попадаться на этот крючок. У меня ещё всё дрожало внутри от злости и от возбуждения. Конечно, мне было страшно, очень даже страшно. Но в то же время я ничего уже не боялся. Мне уже нечего было терять. Побег мой, можно считать, не удался. Меня, конечно, отправят обратно домой. Представляю, что скажут Оскар с Евой. Хуже теперь всё равно не будет. Дальше уж некуда.

— Слыхала? — сказал дядька. — Каков, а? Так и свернул бы ему шею!

Но он уже не держал меня больше за шиворот. Я сидел на стуле. А он сидел рядом и сторожил, чтоб я вдруг не улизнул.

Женщина улыбнулась во весь рот, у неё были плохие зубы.

Она всё пыталась взять меня добром.

— Ну что ж, его тоже можно понять, — сказала она. — Он думает, что мы жестоко обращаемся с животными, что они у нас мучаются. Ведь думаешь, да? Но ты пойми: животные чувствуют совсем по-другому, чем мы. Ну, я хочу сказать, что животные мучаются и страдают совсем не так и совсем не от того, от чего страдаем мы. Ты меня слушаешь?

Честно говоря, я её не слушал. Мне противно было слушать всю эту её трепотню. Откуда ей знать, что чувствуют лисицы, подумал я. Сама она, что ли, лисица?

Нет, я её не слушал. Я думал про своих выпущенных на волю лисенят. Я так и видел, как они сейчас там играют, барахтаются, как приглядываются и прислушиваются к незнакомому вольному миру: глазки горят, ушки на макушке.

— Здешние норки и лисицы привыкли так жить. И им здесь хорошо. И разве так уж плохо, чтобы у людей были красивые шубы? Я уверена, что твоя мама была бы просто счастлива иметь такую вот красивую шубку. Ты со мной не согласен?

— Моя мама никогда бы не напялила на себя убитых животных, — сказал я очень уверенно. — Она не такая бессовестная.

Дядька поднялся и снова взял меня за шиворот.

— Ну вот что. Мне это всё надоело, — сказал он. — У самого поди, молоко на губах не обсохло, а уже гляди-ка — обвиняет нас, что мы мучаем животных! Да если хочешь знать, парень, ты-то сам и есть первый мучитель. Эти твои лисенята, которых ты выпустил, они ведь здесь с рождения, они другой жизни не знают. Их никто не научил, как выжить на воле. И там они погибнут быстрее и более мучительной смертью, чем если б они остались в своей клетке. В лесу они просто-напросто не выживут, умрут голодной смертью. И в этом тыбудешь виноват. Слышишь? Ты.И выходит, ты их не спас, а погубил.

Я не знал, что сказать. Я почувствовал, что сейчас заплачу. Неужели он был прав? Но разве не лучше хоть на минутку почувствовать волю, хоть денек вольно попрыгать на солнышке, подышать всеми запахами, даже если эта воля принесёт тебе гибель? Не лучше ли это, чем жить в тесной клетке и чтоб тебя умертвили другие?

Он всё ещё держал меня за шиворот.