Кажется, они перепугались не меньше моего. Может быть, приняли меня в этом странном костюме за переодетого полицейского. На мне по-прежнему были сапоги, кальсоны, трикотажная майка, поношенная безрукавка чуть не до пят и такая же поношенная фетровая шляпа, сползавшая мне на глаза. В руке — дорожный чемодан Стаффана. Они направили на меня свои карманные фонарики.

— Эй, друг! — сказал один из них. — Постой-ка.

Неужели они думали, что я так легко сдамся?! Никогда На земле валялись какие-то железные шары, похожие на пушечные ядра. Я быстро нагнулся, схватил одну такую штуковину и швырнул её в батарею бутылок. Прямое попадание! Бутылки с дребезгом разлетелись на осколки. Этот взрыв будто раздался во мне самом — и тысячи острых осколков больно впились мне в тело. Будто я сам разбился.

— Вот вам! — заорал я. — И Оскару, и Еве, и всем вам, сволочам! К чёрту вас всех! Думаете, поймаете? Я вам не дамся! Ни за что!

Сам не знаю, почему я всё это орал. Что на меня нашло. Просто мне надо было выкричаться. Плача, я проскочил мимо них, а они от растерянности даже не попытались меня задержать.

— Эй, парень, куда ты? — крикнул кто-то из них. — Не бойся! Иди сюда! Вернись!

Но я бежал изо всех сил, лавируя между сложенными в кучи кирпичами и досками, между тачками и вагонетками, между какими-то ржавыми механизмами и огромными железными колёсами, обрывками троса, обломками рельсов и помятыми цинковыми вёдрами. Мне мерещилось, они бегут по пятам. Вот-вот схватят.

Не знаю, сколько я так бежал, не разбирая дороги, в смертельном ужасе. Но мне казалось, я бегу уже целую вечность, казалось, этому не будет конца. Я взбежал по узенькой винтовой лестнице на верхний этаж, здесь мне пришлось прыгать с доски на доску по неровному настилу. Свисавший откуда-то сверху обрывок широкого ремня хлестнул меня по лицу, и мелькнула мысль: всё, схватили!

Наконец я совсем выдохся. Я больше не мог. Уж лучше бы меня схватили — и всё. Я крадучись спустился снова вниз по винтовой лестнице и очутился в том самом проходе, который вёл к выходу. Я снова услышал их голоса. Я спрятался в одной из ниш в кирпичной стене Здесь в углу лежала куча соломы. Я зарылся в неё. Через щель в стене я отчётливо слышал их голоса.

— Интересно бы знать, откуда здесь взялся этот мальчишка, — сказал один голос. — И чего он так перепугался?

— Понятно чего. Всякий бы умер со страху, наткнувшись на тебя ночью, — сказал второй голос.

— А что ему тут понадобилось ночью-то? — спросил первый. — Детям тут не место для ночёвки.

— Может, он это на пари с приятелями, — сказал третий голос. — Не случилось бы с ним чего, ещё сломает себе шею…

— Надо будет пойти поглядеть, — сказал второй голос. — Не удрал бы, как ненормальный, угостили б его чашечкой кофе с бутербродом.

Я лежал на соломе, свернувшись калачиком, как маленький ребёнок, и слушал эти неторопливые, спокойные голоса, и мне тоже стало хорошо и спокойно и захотелось спать. Выходит, я сам себя преследовал, мой собственный страх и моя вина гнались за мной по пятам, моя тревога мчалась за мной по следу, как полицейская ищейка. Я думал, что нельзя доверять ни единому человеку. Наверное, это и называют одиночеством?

Я, кажется, тут же и заснул.

Когда я проснулся, было уже утро. И ни дождя, ни ветра — полная тишина. Я увидел, что лежу закутанный в какое-то старое одеяло, рядом термос и пакет с бутербродами. А сверху клочок бумаги, на котором написано: «Завтрак подан, приятного аппетита. Ешь, а потом иди домой и оденься потеплее».

Я представлял, как они сидят сейчас все втроём за столом на кухне, и солнце уже заглядывает в окошко. Оскар берёт большой кусок хлеба и толсто намазывает маслом. Лотта прокладывает ложкой в каше всякие там речки и долины. Ева, задумавшись, запускает пальцы в свою рыжую гриву. Часы тикают на стене, а рядом намалёванное Лоттой солнце протянуло свои жёлтые и красные лучи на тёмно-синем акварельном небе, но ему не дотянуться и не согреть меня, оно слишком далеко, где-то совсем в другом мире. А сам я в это время катил на дрезине к городу, который виднелся на той стороне озера. Эту проржавевшую ножную дрезину я нашёл около кирпичного завода.

Они сидели там сейчас за завтраком, и я видел их всех как живых. С силой нажимая на педали, я катил со скрипом по узким рельсам, где раньше, наверно, возили кирпич, и фальшиво насвистывал на мотив «И солнце твоё ясное, гляди, восходит вновь». А солнце и правда уже взошло и серебром сверкало на воде. Вокруг были луга, где паслись коровы, зеленые пространства, раскрашенные пёстрыми цветами, над которыми лета-ли бабочки, шмели и осы. Листья деревьев умылись ночным дождём и стали ярче и зеленее. Слышно было, как в рощах поют и щебечут птицы, звонко, энергично и без передышки. В некоторых местах земля была вся изгрызена и разрыта — там, где прошли экскаваторы кирпичного завода. Старые кратеры с искусственными озёрами от дождя.

Бодро насвистывая, я изо всех сил жал на педали и со скрипом, с визгом катил на своей дрезине к городу и к бирже труда.

«БИРЖА ТРУДА» — написано было белыми буквами на тёмно-красном кирпичном фасаде нового здания, над которым светило ясное солнце.

Я поставил чемодан на землю, сдвинул шляпу на затылок и достал из безрукавки пакет с накладными усами, который заранее переложил туда из куртки. Для маскировки эти усы были просто незаменимы. Они были тёмно-рыжие, густые, обвислые и меняли лицо до неузнаваемости. Я пристроил их над верхней губой и посмотрелся, как в зеркало, в стеклянную дверь. Получилось здорово: передо мной стоял пожилой усатый мужчина в шляпе, в пальто без рукавов и кальсонах, человек, немало повидавший на своём веку, типичный сезонный рабочий. Опытный сезонный рабочий по имени Рудольф Вальстрем.

Я решительно открыл дверь и вошёл. Помещение было огромное, ещё бы — ведь за всякой работой сюда идут, а работ на свете масса. Вдоль одной стены шла длинная стойка, вся зава-ленная бумагами, а за ней копошились какие-то женщины, наверное, секретарши. Ещё здесь было несколько телефонных кабинок, столы с креслами и ящики с искусственными цветами. Народу было не очень много. Но все, кто были, все, как по команде, посмотрели на меня и заулыбались.

«Ну что ж, поглядите! — подумал я. — Поглядите на Рудольфа Вальстрема! Этот парень видал виды и знает, почём фунт лиха».

Этого самого Рудольфа Вальстрема я произвёл на свет, пока ехал на своей дрезине, снабдил его прошлым — работа, семья, надежды и разочарования, приключения и увлечения: кусочки жизни, взятые мной из книжек, разговоров и рассказов взрослых. Надо было как следует подготовиться, это я усвоил у Стаффана. Халтура при подготовке дела недопустима. А то ещё не получишь никакой работы. А работа мне была во как нужна, потому что в кассе у меня оставалось всего одна крона пятьдесят эре.

Я набрался храбрости и подошёл к стойке.

— Здравствуйте, — сказал я хрипловатым басом, каким должен был, как я себе представлял, разговаривать Рудольф Вальстрем. — Моё имя Рудольф Вальстрем. Я хотел бы устроиться на работу.

Секретарша улыбнулась и кивнула.

— Понятно, — сказала она приветливо. — А в качестве кого вы хотели бы работать? Полицейским, пожарником, машинистом на паровозе?

— Да как сказать, — пожал я плечами. — Это, в общем-то, не играет особой роли. Главное — мне хотелось бы сразу приступить к работе. А так мне, в общем-то, всё равно. Мне и то, и другое, и третье немного знакомо, приходилось, знаете ли…

— А сколько вам лет? — спросила она.

— Пятьдесят три, — ответил я. — Пятьдесят три года и шесть месяцев.

Я решил, что уж прибавлять, так прибавлять — уж если врать, надо врать по-крупному: человек сразу теряется, ему и в голову не приходит что-нибудь возразить. Секретарша и правда захлопала глазами, у неё стало такое лицо, будто она не знает, смеяться ей или злиться. Я и сам понимал, что мой маскарад не совсем убедителен. Она, наверное, подумала, что я смеюсь над ней, что это какая-то шутка. Надо было дать объяснения, чтобы убедить её.