— Я знаю, что я маловат ростом для своего возраста прохрипел я басом. — Дело в том, что у меня довольно редкая болезнь — недостаток гормонов роста. Но это никак не влияет на мою работоспособность. Можете мне поверить.

— Понятно, — сказала секретарша, у которой снова стало приветливое, улыбающееся лицо. — Я думаю, вам лучше всего поговорить с кем-нибудь из посредников по найму. Это на втором, этаже. Минутку, я сейчас позвоню, узнаю, кто из них может вас сейчас принять.

Она нажала на какие-то кнопки.

— Здесь у меня один господин, его зовут Рудольф Вальстрем, может он подняться к тебе?

Она сказала мне, чтоб я шёл на второй этаж, налево, и подождал в приёмной.

Я так и сделал. Комната, в которую я вошёл, была очень похожа на первую, только меньше. Я уселся в серое кресло из металлических трубок и пластмассы, взял какую-то брошюру про работу на молокозаводе и прочитал там: «Определённые сорта сыра покрываются парафином, после чего сыры складываются в специально отведённое для этого помещение, где через равные промежутки времени переворачиваются, пока не достигнут нужной степени зрелости». Когда я дошёл до этого места, по репродуктору вызвали Рудольфа Вальстрема и предложили ему пройти в комнату шестьдесят четыре.

Тётенька, которая приняла меня, сама была похожа на сыр. Такой большой круглый сыр в очках и с чёрными волосами, с зелёными точечками плесени на жёлтом платье — вполне созревший сыр.

— Чем я могу быть вам полезна? — спросила она.

— Мне нужна работа, — сказал я. — Я сейчас без работы. А мне надо содержать себя, жену и троих детей. Я не могу сидеть дома и смотреть, как они голодают. Это ужасно. Они всё худеют и худеют. Они уже начинают посматривать голодными глазами на кошку. Скоро они её, наверное, съедят, если я не раздобуду хоть немного денег.

— Да, положение неприятное, — сказала она участливо. — Может быть, вы расскажете немного, чем вы занимались раньше и чем хотели бы заняться сейчас.

И я рассказал про Рудольфа Эрнста Теодора Иоганна Себастьяна Вальстрема: возраст пятьдесят три года и шесть месяцев, родился в местечке Дырбю в Вестергётланде (это название я отыскал на Стаффановой карте), в семье бедного крестьянина, в апреле, в день, когда всю картошку побило градом; нежеланный ребёнок, который десяти лет ушёл из дома, кормился случайными заработками на хуторах, бродил от двора ко двору в откладывал по грошу. Потом Рудольф Вальстрем переехал в Америку и работал там мальчиком-лифтёром в небоскрёбе, на-доело, отправился на Аляску золотоискателем, там открыл богатейшие залежи, но был ограблен и уехал оттуда таким же бедняком, как приехал. Одно время работал на автомобильном заводе, отправился с экспедицией в Африку, где охотился на крупных хищников. Потом вернулся обратно в Швецию, женился и заимел детей. Здесь, на родине, он переворачивал сыры на молочном заводе, и работал на кирпичном заводе, пока завод не закрыли, и он не остался без работы. А теперь… теперь вот он сидит без работы и видит, как страдают его близкие. Сам-то он привык к лишениям, к голоду и болезням. Он болел и корью, и скарлатиной, и крапивницей, и малярией, и сонной болезнью, чем он только не болел. Но он не может спокойно смотреть, как его семья погибает в голоде и нищете.

Пока я рассказывал, тётенька всё время смотрела на меня. Она не улыбалась. Она смотрела на меня серьёзным, неподвижным взглядом. Рука с карандашом застыла в воздухе. А я всё говорил и говорил. Слова как-то сами находились, не надо было их искать. Сначала я говорил хриплым басом, который принадлежал Рудольфу Вальстрему, но постепенно голос прочистился, он становился всё тоньше и звонче и превратился в мой обыкновенный мальчишеский голос. И когда я рассказывал про Рудольфа Вальстрема, то это уже был я сам, это я про самого себя рассказывал. А дочь Вальстрема превратилась в Лотту, у неё были Лоттины волосы, и лицо, и движения, и гримасы. И я начал всхлипывать, я искренне переживал, когда говорил про несчастья, которые постигли семью Вальстрема. Я лёг грудью на стол, уронил голову на скрещённые руки и зарыдал так, что весь затрясся. Я был как в жару, как в бреду.

— Им так плохо, — всхлипывал я. — Ох, как им плохо. Просто ужасно.

Я почувствовал, как её рука гладит меня по спине, которая вся тряслась. Потом рука погладила меня по волосам. Шляпа с меня давно свалилась, она лежала у меня под ногами и была похожа на огромный серо-бурый гриб.

— Ты говорил о самом себе, верно ведь? — сказала она своим спокойным голосом. — Сначала я не знала, что и думать. Честно говоря, я решила, что это какая-то шутка. Но теперь я понимаю, что тут дело серьёзное. Рудольфу Вальстрему и правда плохо. Но кто такой этот Рудольф Вальстрем? Ты пойми: чтобы я могла тебе помочь, ты должен рассказать мне всё как есть. Понимаешь?

Тут я услышал за окном птичий щебет. Рама была приподнята, а прямо под окном росла берёза, огромная, густая берёза, она вся трепетала на ветерке и отбрасывала тени на светло-серые обои, тени появлялись и исчезали, будто подмаргивали. Вдруг я увидел за стеклом птичку. Она будто застыла, распластавшись в золотом свете — вот-вот влетит. И я увидел, что у нее Лоттины глаза. Птица исчезла, но птичий щебет по-прежнему наполнял комнату.

— Что это за птица? — спросил я.

Я почувствовал у себя на лбу её руку, лёгкую, как птичье крыло.

— У тебя жар, — сказала она. — Ты болен. Скажи, как тебя зовут, мы поможем тебе добраться до дома, тебе надо лечь в постель.

— Я уж как-нибудь сам, — сказал я.

Я поднял шляпу и нахлобучил её на голову. Когда я встал со стула, я почувствовал, что ноги у меня как чужие. Мне надо было поскорее туда, к птицам. Отыскать ту птицу, у которой были Лоттины глаза. Она указала бы мне дорогу домой. Пойду прямо за ней, куда она полетит, — и приду домой, думал я.

— До свидания, — сказал я. — Мне тут недалеко. Совсем близко.

Она, видно, не знала, как ей поступить. Когда я повернулся, чтобы идти, она положила руку мне на плечо, но удерживать не стала.

Я быстро спустился по лестнице. Эта дурацкая слабость в ногах вроде бы прошла. Рудольф Вальстрем уходил с биржи труда, не получив работы, а вообще-то никакого Рудольфа Вальстрема больше не было, он просто перестал существовать, существовал только я и птичий щебет вокруг, и хотел я только одного — отыскать ту птицу, которая взглянула на меня Лоттиными глазами, посмотрела секундочку и исчезла в трепещущей листве облитой солнцам берёзы.

Я стоял, задрав голову, под огромной берёзой.

Над самой верхушкой я увидел краснокрылую птицу, она летала там кругами, круг за кругом. Может, это она и есть, подумал я. Птица ринулась косо вниз и полетела к городу. Я двинулся за ней.

Глупость, конечно, ужасная. У птиц не бывает глаз наших сестёр. Птицы — не какие-нибудь там добрые вестники, указывающие путь заблудившимся мальчишкам. А если они тычутся в оконное стекло, это говорит только об их глупости, а не о какой-то особой, таинственной мудрости. Но эта птица была для меня всё равно что соломинка для утопающего. А я и правда был утопающий. Я остался без денег, без работы, и даже без надежды.

Куда она вела меня, эта удивительная птица?

Она то пропадала из виду, то вдруг снова появлялась. Я бежал за ней по улицам и, наверное, обежал полгорода.

И куда ж она меня привела? К уличному продавцу сосисок. Он пристроился со своими сосисками у стены дома, прямо под огромным рекламным плакатом, который нахально уверял, что на свете нет ничего прекраснее сливочного масла (если не считать любви). Продавец сосисок скармливал птицам одну из своих булочек. У ног этого доброго дядечки и приземлилась моя птица и стала клевать крошки.

— Клюйте, милые, клюйте, — приговаривал он.

Я подошёл поближе. У дядечки было симпатичное лицо с прищуренными голубыми глазками над сизым носом картошкой. Рядом стоял мопед с маленькой платформой для груза спереди: сосисочная на колёсах. Я вдохнул запах горячих сосисок и вдруг почувствовал, как мне хочется есть.