В третьем месте продавались корзины: и такие, и этакие, и большие, и маленькие, и высокие, и низенькие, с крышками и без. От корзин вкусно пахло корой. А в глубине прилавка висели — какая прелесть! — плетеные из прутьев куклы. Ручки, ножки торчат в стороны, из пестрых лоскутков — юбки и платочки… Ах, как одну такую вдруг страстно захотелось! Не отрывая глаз, Эвелина долго рассматривала веселых человечков.
— Скажи своему отцу, чтобы купил тебе одну, — подмигнул ей торговец.
Смущенно потупившись, Эвелина отошла.
Да, сегодня вечером у нее уже будет отец. А потом… Потом они сразу же, сразу же отправятся к дому Ханса-горшечника! Остановившись перед возом с огромными, ну прямо гигантскими тыквами — из одной такой, уверяла Марион, сделала фея для Золушки карету (то была ее любимейшая сказка) — Эвелина украдкой вынула из поясного кошелька перстень, что подарил Бартоломеус.
«Вашему сиятельству может пригодиться. Я буду молиться за вас каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, засыпая». На губах Эвелины заиграла невольная улыбка счастья…
— Хей! — Из-за беличьих шкурок, висевших над соседним прилавком, вынырнуло улыбающееся лицо в веснушках. Пауль махал рукой.
Пора было возвращаться, чтобы переодеться. Когда часы на башне пробьют девять, сказал Понс, они должны быть уже готовы…
Чтобы пройти к театральной повозке, нужно было миновать большую толпу народа, собравшуюся вокруг высокого помоста. На помосте стоял бородатый человек в белой куртке с красными узорами и в красной шапке с высоко загнутыми полями. В руках у него был свиток, с которого он, похоже, собирался читать.
— Держитесь за меня крепче, ваше сиятельство, — обернулся Пауль к Эвелине. И стал протискиваться сквозь толпу. Схватившись за плечо Пауля, Эвелина засеменила следом.
Спины, платья, плащи… Уворачиваясь от локтей в кожаных куртках и жестких корзин домашних фрау, дети протиснулись почти вплотную к глашатаю (конечно же, это был он). Здесь рядом стояла его лошадь, и можно было проскользнуть к своей повозке под мордой у жеребца. Дети так и собирались сделать, когда глашатай, хрипло откашлявшись, начал читать.
Народ затих. Лошадь чихнула, мотнув головой.
— …который тайно улизнул из замка, захватив с собой господские драгоценности. Но главное обвинение предъявляется чудовищу в убийстве невинного ребенка благородного происхождения, бывшего дочерью его пропавшего господина…
Эвелина не сразу поняла. Но сердце ее странно сжалось.
— …есть доказательства, что пропавший граф Эдельмут был убит обвиняемым самым страшным образом — путем обезглавливания…
По толпе пронесся ропот возмущения.
— …в его потайной камере в замке Нахолме было найдено не менее двух дюжин голов, отрезанных от туловища. Теперь легко объясняются все необъяснимые пропажи людей в последние десять лет в нашем графстве…
В глазах у Эвелины потемнело, сердце страшно забилось, она схватилась за руку Пауля.
Тот же застыл, напряженно вперившись в морду у лошади.
— …страшного прислужника Сатаны. А поскольку голова его полностью отделяется от туловища, не причиняя телу никакого вреда и оставляя последнее при жизни и здравии… решено казнить обвиняемого при помощи действенного в подобных случаях средства — путем сожжения на костре…
«Бумм! Бумм! Бумм! Бумм!» — стучало в голове у Эвелины. Она уже не видела ничего, только слышала, как издалека:
— …пепел рассеять перед стенами города и оросить это место святою водой… Приговор будет приведен в действие принародно — завтра в полдень, на площади города Альтбурга. При исполнении приговора будет всемилостивейше присутствовать господин наш, сиятельный граф Шлавино… Сейчас преступник содержится под стражей в Башне Дик-Ванда.
Последних слов девочка не слыхала. Лишившись чувств, она повисла на руках у ошеломленного Пауля.
* * *
— Не бойтесь, ваше сиятельство… ей-богу… ну ничего не будет. Эк, горе! Да как только мы сыграем пьесу… и орел превратится в графа Эдельмута… ваш батюшка… у-у-у! — Пауль потряс кулаком, так что кое-кто в толпе обернулся. — Он всем покажет!
Эвелина всхлипывала.
— Все изменится, — уверял Пауль. Обняв за плечи, он помогал ей идти. Потому что сама девочка еле передвигала ноги. — Все, все изменится с сегодняшнего вечера. Самозванца Шлавино свергнут. А ваш отец вернется на свое место, как и прежде. Все удачно, так удачно складывается! Дайте-ка я…
Пауль вытер рукавом мокрое от слез лицо девочки.
— Только не надо раскисать. А то как вы будете играть свою роль? Не с красными же глазами. Сейчас дойдем…
Они медленно шли сквозь торговые ряды, наступая на разложенную под товарами солому. Веял холодноватый осенний ветерок; оживленно торговались одетые в теплые шерстяные платья горожане и горожанки.
Двое мальчишек, обняв громадную тыкву, тащили ее домой.
Одетый в синий кафтан горожанин покупал своей дочери плетеную куклу в красном платье — глаза у девочки светились от радости…
— Сейчас переоденемся, набелим щеки мелом… Помните одно: как только ваш батюшка узнает, что его верного слугу Бартоломеуса хотят казнить, он сразу же, тут же велит его освободить. Честное слово! Есть ли о чем плакать?..
Так дошли они до театральной повозки. Эвелина несколько успокоилась. Настолько, насколько могла она успокоиться вообще. Она почти ничего не замечала вокруг себя. Перед глазами стояло лицо Бартоломеуса, когда она видела его в последний раз. Там, у ворот города, когда…
«Что же вы думаете, ваше сиятельство. Важные дела не делаются наскоро. Ну…» Он наклонился и, улыбаясь, ласково погладил по голове несчастную свою госпожу. Выпрямился, подмигнул Марион, махнул Паулю — и…
Больше она его не увидит никогда. Разве только завтра, стоящим у деревянного креста — руки связаны за спиной, под ногами дрова…
Нет! Увидит! Увидит!
Ах, как трудно было взять себя в руки! Но Эвелина вытерла слезы и решилась думать только, только об одном: поскорее переодеться и играть пьесу.
Крепко стиснув зубы, девочка поднялась по ступенькам в фургон. Рука ее покоилась в кармане, сжимая синюю конфету.
Внутри повозки сидела Марион. Вид у нее был несколько ошарашенный. Она уже была одета в свое черное «монашеское» платье, но еще не накрашена.
— Не будем ей говорить, — шепнул Пауль.
Однако, оказалось, Марион уже все известно.
— Ох, ваше сиятельство! — Сползши с сундука, на котором сидела, она бросилась обнимать ноги Эвелины. — Ох, ваше сиятельство!..
Вопреки опасениям Пауля, Эвелина не разрыдалась заново. Стиснув зубы еще крепче, она отвернулась и еле слышно промолвила:
— Одеваемся. Наверно, уже скоро начало…
Но Марион не унималась.
— О, бедная, бедная моя госпожа!.. Что же теперь будет? Славный, хороший Бартоломеус… Ему уже ничем не поможешь!
Пауль досадливо сморщился.
— Ты ошибаешься, Марион, — все так же тихо и спокойно проговорила Эвелина. — После того как мы сейчас сыграем пьесу… и орел превратится в графа Эдельмута… самозванца Шлавино свергнут. А на его место поставят…
— О нет, ваше сиятельство, так не будет! — По лицу Марион градом потекли слезы. — Он… этот Понс… он велел убирать декорации!..
— Что?
— Велел снова запрягать лошадей! Потому что… — Марион громко высморкалась. — Потому что… Он услыхал, что граф Шлавино в городе… и ищет тех актеров… ну, тех самых… то есть нас. Которые поставили пьесу про него… Мы уезжаем!
В груди у детей похолодело. Они переглянулись.
В это время в фургон вошел сам Понс.
* * *
Удивительно, что лицо у старого актера не было перекошено от испуга. Мало того, он еще и насвистывал веселую песенку.
— Знаете, чему я радуюсь? — спросил он, солнечно улыбаясь. — Тому, что нас еще не повесили. Граф Шлавино в городе! Подумать только! Откуда я мог знать? Я был уверен, он сидит безвылазно в своем замке Наводе, в каком-то там подземелье, и балуется, как болтают, черной магией. А он здесь!
