В темном углу стояла небольшая жаровня, вся покрытая сажей, рядом корзина с углем и клетка с кроликами.

На столе — пук фиолетовой травы, уже раз виденной Эвелиной. («Для сюрприза», — вспомнилось ей). Под столом, попискивая, резвились двое маленьких котят.

Нет, сколько девочка ни вглядывалась, ничего такого она не увидела. По-настоящему жуткой была лишь улыбка графа.

— Итак, — улыбался граф. В свете факела губы его казались синими, а глаза прозрачными. — Итак, ты не знаешь, где твой друг Безголовый.

— Нет, — развела девочка руками. Она действительно этого не знала.

— А жаль. Твой безголовый друг очень меня рассердил. Под видом служанки он проник в замок, соблазнил моего верного камергера, заставил его открыть в мое отсутствие лабораторию, похитил соглашательный порошок… Подозреваю, что в его планы входило также и похищение превращающих конфет. Но тут — ах, ах! — его постигла неудача: конфеты я захватил с собой. Я направлялся в одну деревушку, мне, видишь ли, понадобился новый сокол… гм… но не об этом речь. Что лаборатория открыта, я узнал, уже пройдя пол-версты по лесу.

— Но как же, — искренне удивилась Эвелина, — как же вы узнали?

— Хе, очень просто, — усмехнулся граф, и махнул в сторону котят: — Вот мои сторожа.

Эвелина взглянула на двух котят, уже успевших уснуть на коврике, но ничего не поняла.

— Видишь ли, я чую кошек за версту, — объяснил он. — Едва откроется последняя дверь лаборатории, как до меня доносится их дух — дух двух котят с белым пятнышком на лбу.

Так вот почему Бартоломеуса схватили! Едва Вилли отворил последнюю дверь лаборатории, граф, находившийся за версту от замка, тут же заспешил домой! И тут одна тревожная мысль заставила сжаться сердце Эвелины: Фауль!.. как далеко он находится отсюда — в версте… или ближе?

— Милашки, не правда ли? — говорил меж тем граф, склонившись к пушистым зверькам. — Это Мари, а это Иоханнес-дети мельника, «пропавшие» прошлой осенью.

Эвелина содрогнулась, а граф пожал плечами:

— Я думаю, мельник не в обиде, у него осталась еще целая куча детей.

Улыбаясь, он гладил котенка по загривку.

— Дети, веришь ли, удивительно падки на конфеты. Против сладкого сахарного шарика не устоял еще ни один. Ам! — и нету человечка. Кто превратился в гусенка, кто в цыпленка… А ты кем хочешь быть? — поднял он глаза на девочку.

Не ответив, Эвелина попятилась. А граф, сунувшись в темноту, выудил на свет коробочку.

Они лежали пестрой кучкой: желтые, голубые, розовые… — круглые и присыпанные сверху сахаром.

— Белая — лисенку, розовая — поросенку, синяя — орленку, красная — котенку. — Склонившись к девочке, граф сладко улыбался. — Не хочешь ли попробовать?

— Не-ет… — отодвинулась еще дальше Эвелина.

— Как, неужели тебе не хочется быть гусенком? Или таким вот хорошеньким котенком? Ну? Выбирай смелее!

— Я… н-не хочу быть котенком.

Граф выпрямился. Улыбка исчезла с его лица, рот сжался в прямую линию.

— Что ж, в таком случае я сам решу, во что тебя превратить. Но не надейся, что ты будешь котенком. Гм… Так и сделаю: у тебя будет восемь лап, голова без туловища и волосатые щупальца.

Граф расхохотался, а Эвелина в ужасе вжалась в стену.

— Восемь лап, а? Волосатые щупальца, а? — восторгался граф своей выдумке.

Потом принялся рыться в коробочке:

— Где же эта конфета… где же… где же…

Долго искал, не нашел. Грустно опустив голову, вздохнул:

— Досада, а? Паучьи все кончились.

Испытующе посмотрел на девочку:

— Может, улиткой станешь? Или морским омаром?

Кисло сморщившись, отмахнулся:

— Не-ет, не так смешно. Что ж, — вздохнул, поднимаясь, — надо сделать новые.

Встал, выдвинул кусок стены — оказалось, потайной шкафчик.

— Что у нас там для паучьих конфет требуется?..

Вынул толстую потрепанную тетрадку — залистал.

— Ага… пять живых пауков… ага… кинуть одного за другим в кипящий сахарный сироп… ага… варить до готовности… посыпать цимтом… Ну что ж, — оторвал граф сияющие глаза от тетрадки, — дело простое. Пойду наловлю пауков, а ты посиди пока… м-м… вот тут.

Граф повернулся — и Эвелина заметила в темном углу низенькую дверку. Дверка не была заперта, граф взялся за железное кольцо, толкнул…

Оказалось, что за стеной есть еще одна комната.

— Да, вот в этой комнатке ты и проведешь время до завтра. Веди себя тихо, не шуми, осваивайся. С завтрашнего утра будешь бегать по стенам, семенить волосатыми лапками.

Сняв со стены факел, граф нагнулся, переступил порог комнаты. Снова обернулся.

— Впрочем, если ты подумаешь… если хорошенько вспомнишь, где все-таки прячется твой друг Безголовый, укравший у меня весь соглашательный порошок… Тогда, пожалуй, я мог бы превратить тебя и не в паука, а… скажем, в хорошенького пушистого котенка. А? Подумай. Я назвал бы тебя Эви, ты пила бы из одной миски с Мари и Йоханнесом, сторожила бы лабораторию, ну и…

Граф улыбнулся до ушей:

— …ну и ловила бы мышей — большую опасность для твоего папочки.

— Моего… моего… — у Эвелины перехватило дыхание. — Вы сказали «моего отца»?

— Ну да: ведь он может случайно слететь на пол, разбиться, погибнуть…

— Мой отец?! Но каким образом?!

— Когда вылетит из склянки.

Граф занырнул в темноту соседней комнатки, поманил девочку к себе, а затем повел факелом вокруг.

Красный свет от пламени затрепетал по стенам. Замелькал по полкам, заплясал по склянкам, забегал по лицам и глазам.

По лицам и глазам…

В голове у девочки зашумело, в висках застучало, в глазах потемнело. Цепляясь за стену, Эвелина стала медленно сползать на пол…

Снаружи было приятно: свежий воздух, солнышко, тепло. Заперев за собой последнюю дверь лаборатории, граф прикрепил к поясу ключи и принюхался. Погода менялась: сейчас ветер дул не со стороны горы, а со стороны леса.

Но дело было не в перемене погоды. А в том, что вместе с ветром до носа графа донесся слабый запах рыжей кошачьей шерсти.

Рыжей — и с белыми усами. Откуда он был ему знаком?

Вот в чем вопрос.

Весь погрузившись в раздумья, граф и не заметил, что из узкого окна верхнего этажа за ним наблюдают глаза, наполовину прикрытые черным платком.

Взгляд этих глаз проводил графа до ворот, потом опустился на маленькое зеркальце. Глаза посмотрели на свое отражение, сузились. Откуда-то вынырнувшая рука медленно подкрутила ус.

Покаявшись в грехах, принцесса почувствовала себя много лучше. Ну прямо-таки другим человеком. Освобожденная от пудового груза «мирской грязи», душа пела, будто птичка в раю.

Розалия выскочила из молельни, велела подать себе свежую власяницу — и махнув свите, побежала разыскивать святую, чтобы сообщить ей об успехах.

— Сестра Матильда-а! Мы уже очистили-ись! Где вы-ы?

В покоях монахини не было. Во дворе тоже. Проходя мимо полуоткрытой дверки, утомленная поисками свита занырнула в сад — да там и осталась.

Ах, как славно было тут: благоухали розы, свистели иволги, порхали стрекозы. Тут же нашлась чудесная, увитая виноградом беседка. Забравшись на скамьи с ногами, предались мечтам.

— Увидеть гомункулюса, — мечтала принцесса, — и умереть.

Тогда все фрейлины как одна возжелали, чтобы ее драгоценное высочество никогда, никогда не увидели гомункулюса.

— Ну в таком случае, — улыбалась Розалия, — хотя бы поскорее узреть сюрприз графа.

— О, поскорей бы, поскорей бы! — И зажмурив глаза, попытались представить, что за такой золотой-раззолотой сюрприз их ожидает.

Жмурились, жмурились, а когда открыли глаза — остолбенели.

Завизжать не смогли — потому что как завизжишь, если голос от страха в пятки ушел. Молча смотрели на видение, стоявшее меж кустов.

Фигурка у девушки была ничего, платьице простое, но лицо — боже! Вот уродина так уродина: ушки торчком, нос пятачком, а лицо — не лицо, а кабанье рыло.