— А вам? — спросила у меня Катя.

Но я вдруг взревновал ее ко всем и, разозленный, потеряв над собой контроль, сказал, что мне совсем в другую сторону. Чтобы я, Братишка, оторвался от коллектива? Ребята недоуменно переглянулись, а Катя, гордо тряхнув кудряшками под кокетливой шапочкой, уколола:

— У делового человека другие планы. Пошли, ребята!

Это, помню, меня тогда здорово раздосадовало. Если я что и не мог терпеть в себе, то прежде всего «делового человека». Деловой — скучный. И вот, незаслуженно обиженный, я потом долго мстил Кате подчеркнуто деловым равнодушием, сам прежде всего страдая от этого равнодушия. Ни словом, ни жестом, ни взглядом, казалось мне, не выдавал я своих чувств к Кате. Но недаром говорится, шила в мешке не утаишь. И кое-кому показалось странным, что, встретив где-нибудь Катю, он поблизости находил и меня. Когда это повторилось дважды и трижды, наблюдательный кое-кто кое о чем догадался.

Однако вернемся к собранию, оно еще не окончилось. Главное в нем было то, что последовало в конце, после того, как выступили Анна Павловна, директор, Зина, комсомольский секретарь, а также «незапланированные» Попов и Жалейкин.

Главное началось так. На сцену вышел командир батальона юнармейцев и скомандовал:

— Батальон, встать! — Собрание загремело стульями и замерло в тишине. — К выносу знамени училища стоять смирно!.. Знамя внести!.. — И, выждав паузу, пока знамя занимало свое место на сцене: — Вольно! Можно сесть. Приказ о награждении юнармейцев, отличившихся в ночном десанте на трудовой вахте, зачитает председатель собрания Алексей Братишка.

Я вышел, зачитал приказ и стал вызывать награжденных.

— Перышкин! — крикнул я в зал.

Митя вышел и занял место на сцене. Вскоре к нему, наращивая шеренгу, примкнуло еще трое.

— Галеев! — вызвал я.

Он сидел в третьем ряду, я в упор видел его. Услышав свою фамилию, Галеев даже не шевельнулся. «Думает, что ошибся», — догадался я и повторил вызов:

— Галеев!

Он встал, растерянно посмотрел вокруг — не ошибка ли? — и хотел было снова сесть, но ему не дали. Выпихнули из ряда вон и хлопками проводили на сцену.

— Плющ!

Та же картина: растерянность, дружеские тычки и пять ступенек почета, ведущих на сцену.

— Догадкин!..

И вот все они — все трое — в одной шеренге награжденных. Выходит Плотников, выезжает столовая тележка, снизу доверху набитая подарками, и Плотников, шествуя вдоль шеренги, начинает оделять награжденных.

Я смотрю на сияющих кануриков, думаю, глядя на них, что теперь-то уж во всем могу положиться на них, и вдруг, не в силах сдержаться, фыркаю.

— Ты чего? — Зина — она стоит на сцене впереди меня — оборачивается и, заранее улыбаясь, ждет чего-то смешного. Но я молчу, и Зина, поскучнев, отходит. Ну и пусть. Не мог же я сказать ей о том, что заставило меня фыркнуть. Да это и несмешно вовсе. Просто я вообразил себе трех кануриков, когда те, спустившись со сцены, окажутся среди ребят и собрание захочет посмотреть «дареному коню в зубы». Канурики сами разинут рот от того, что увидят! Джинсы на молнии… Альбом пластинок… Набор всевозможных инструментов и материалов для конструирования… Джинсы — Галееву, альбом — Догадкину, набор — Плющу, всем по потребностям.

Мы стоим поодаль друг от друга — я на автобусной остановке, он там, где его поставили десять лет назад, — и смотрим: я — на него, он — на меня. В моих глазах чуть-чуть перчит, и мне кажется, что и его глаза-окна туманит слеза. Нет, это просто тень набежала, тень от облака, спешащего куда-то по важным своим делам, может быть, дождем пролиться где-нибудь в Подмосковье, может быть, там же где-нибудь укрыть от раннего зноя пионерский лагерь, раскинувшийся на берегу реки Истры. Я держу свой путь туда же, на те же берега.

Проводив облако, такое же сиреневое, как и бульвар за моей спиной, — он весь в сиреневом цвету, — я снова смотрю на него, и он не кажется мне больше грустящим. А чего грустить? Разве птица грустит о птенцах, вылетевших из родного гнезда? Не грустит, а радуется полету, желая птенцам удачи.

Прощай, мое гнездо, моя птица, мое родное училище. Теперь я сам птица и лечу туда, куда зовет меня мой рабочий долг. Автобуса нет, а мне так не терпится (в который раз!) раскрыть синие корочки и прочитать то, что в них написано. Достаю и, пряча глаза под козырек ладошки, читаю:

Слышу, как, шепелявя шинами, приближается автобус. Вскакиваю и в задумчивости, не закрыв корочек, показываю диплом водителю. Надо бы сезонку, а я диплом! Спохватываюсь, когда в репродукторе слышу отеческое, с хрипотцой:

— Садись, рабочий класс, поехали!

Электричка строчила, строчила, и я, оглядываясь назад, видел, тянула и тянула стальную стежку, сшивая лесные просеки, мосты, переезды… Вагон, битком набитый, тяжело, по-слоновьи, приседал на спусках, кидался из стороны в сторону на поворотах, будя впадающих в дрему пассажиров, и благоухал всеми запахами недавнего завтрака: хлебом, чаем, селедкой, табаком, а то и вином с утреннего похмелья.

Я ехал в Ведовск. Всего-навсего в Ведовск, тихий подмосковный городок, а мне казалось, что я еду в сказку, потому что Ведовск был моим будущим, а будущее всегда и всем кажется сказочным. И все, на что падал мой взор, тоже представлялось мне сказочным — девушка, сидевшая напротив и таинственно смежившая голубые ресницы над книгой с таинственным названием «Таморпос»; небо, расписанное нотными линейками; рыжебородый дирижер, растопыривший пальцы поднятых рук… И хотя сказка тут же оборачивалась былью, книга — «Сопроматом», если читать не вверх ногами, нотные линейки — проводами, дирижер — солнцем, руки — лучами, все равно ощущение окружающего продолжало быть сказочным.

Это случилось вскоре после того, как по радио объявили Ведовск. Поезд еще жал, не сбавляя скорости, но пейзаж уже шел индустриальный, городской. Шахматной фигурой высунулась из-за леса кирпичная труба; толстые, в колючем плену, за проволокой, выступили баки, хранители горючего; заводской двор.

Ворота вместе с заводским двором отвалили в сторону, поезд пошел тише, завидев, должно быть, платформу, к которой собирался причалить, и тут все мы, все едущие — стоящие и сидящие — вдруг увидели в окне… лошадь. Не просто лошадь, хотя лошадь сама по себе в наше время уже диковинка, а лошадь, во весь опор летящую во главе широкой, как площадь, телеги. Встречные машины, завидев телегу с лошадью, испуганно шарахались к обочине и злобно выли ей вслед. На телеге, пританцовывая и держась друг за друга и за вожжи, бесновались два волосатых существа. На них были голубые в цветочках, похоже, из клеенки, штаны, сандалеты на босу ногу и пестрые, как зебры, курточки, сшитые из матрасного материала. Они горланили, гикали, гаркали, подгоняя лошадь, и поминутно грозили нам кулаками. Ну ясно, они хотели во что бы то ни стало обогнать наш поезд!..

Наконец, когда он замедлил ход, им удалось это. Они обошли нас, и дорога увела их куда-то в сторону…

Мы, пассажиры, как делимое, сразу распались на две части. Одни, негодуя, осуждали сорванцов, другие, поощрительно ухмыляясь, одобряли. Мне, мысленно примкнувшему к первым, странно было смотреть на этих вторых. Крутой вираж, выбоина, МАЗ на развороте — и поминай как звали, верная гибель!.. Не могли же вторые не предвидеть этого, восхищаясь сорванцами. Или у всего, что есть нелепого в мире, всегда находятся сторонники и подражатели? Задумавшись, я так и не нашел ответа. Поезд остановился, меня вместе с другими, как тесто, выдавило из вагона и выкинуло на противень перрона.