Внизу, на лестнице, ведущей на мой этаж, — шумок глуше ужиного шипения. Но вот шум усиливается, все отчетливей говорок, хохоток, топоток, и вот я уже в плену делегации, явившейся принимать мой этаж. Я не различаю лиц. Делегация вся на одно лицо, красное от быстрого восхождения, а может быть, и от торжественности происходящего.

Кто-то из ребят протягивает ко мне руку, и я церемонно вручаю ему символический ключ от этажа.

— С нами ключ! — восклицает он. — За мной! — И делегация, всосав меня в себя, как поток щепку, растекается по коридору.

Первая дверь. Она как затор, и делегация, бурля, задерживается возле, ожидая, когда хмурый, не понимающий и не одобряющий происходящего завхоз сбросит с двери замочные оковы…

Вторая дверь настежь…

Третья — настежь…

Все двери настежь…

Входи, Доверие, и владей всем, чем раньше владели замки!

Когда я был маленьким, бабушка сшила мне голубые штаны. Я напялил их, посмотрел на себя в зеркало и заревел в три ручья.

— Тесны! — определила мама, сверкнув стеклышками очков.

Дедушка, не доверявший ничьему зрению и из всех чувств полагавшийся чаще всего на ощущение, ощупал меня и сказал:

— Они же без ширинки!

Бабушка укоризненно посмотрела на дедушку и постучала наперстком по лбу:

— Штаны-то спортивные!..

— Мало что… — не сдавался дедушка, оправдывая мои слезы.

Кончили они тем, с чего следовало начать, спросили, отчего я хнычу.

— Оттого, что они голубые! — глотая слезы, ответил я.

Бабушка всплеснула руками:

— Голубые!.. Это еще что за цветобоязнь? А по мне, чем ярче, тем краше…

— Засмеют! — хныкал я.

— Кто?.. Где?.. — спросила бабушка.

— Ребята на улице…

— Это точно, — заметил дедушка, — пестренькие у нас не в обычае. В обычае у нас черненькие.

— Вороний обычай, — рассердилась бабушка. — У черных ворон белым ходу нет.

— Потому и нет, — сказал дедушка, — что черных большинство.

— Так то вороны, они от природы черные, а люди от дурости. Скорее вороны оперенье сменят, чем они одежный цвет.

— Привычка, — махнул рукой дедушка.

— Привычка не закон, — сказала бабушка. — От всякой привычки отвыкнуть можно. Был бы пример. — И ко мне: — Иди и подай им этот пример.

Спорить с бабушкой было бесполезно. Она умела настоять на своем. Я и не спорил. Пошел и утопил штаны в Москве-реке.

Потом, когда я вырос, мне было больно думать об этом. Да, я бы скорее умер, чем стал носить голубые штаны. Но если признаться один на один, они мне нравились. И не знаю, кто смелей: тот, кто, презрев боязнь высоты, первым покорил Эверест, или тот, кто, преодолев цветобоязнь, первым надел голубые штаны?.. Глупое, конечно, сравнение, но, на мой взгляд, верное.

Я — об этом уже было говорено — сколько помню себя, всегда был активистом… Но я никогда не любил собраний. Наверное, потому, что они были не такими, о каких рассказывала «Комсомольская правда». Те, газетные, были живыми, интересными, веселыми, остроумными. А наши — тягучими, как резина, и серыми, как небо без солнца. Мы их принимали, как лекарство. Невкусно, а надо. Где же, как не на собрании, мы могли лечить друг друга от недостатков или прилюдно награждать по заслугам?

Все собрания у нас готовила и проводила Зина. И они по форме были похожи, как перчатки с одной руки. Однажды я сказал об этом на комитете. Зина рассердилась и, не помня себя (помнила бы — не сделала!), выпалила:

— А ты проведи, возьмись!

Я взялся.

И вот собрание. «По заслугам каждый награжден…» Это его тема и строка из песни. Тема собрания — ни для кого не секрет. Комсорги рассказали о ней группам. Объявление — всему училищу, а радиола еще раз, песней, напомнила о теме собрания всем собравшимся в актовом зале училища. В рядах — ни одной «серой» личности. Синее, голубое, зеленое, розовое — цвета юности в зале соперничают с цветами весны за стенами училища.

В здании напротив солнечный пожар. Это хлебозавод. Крыша у него стеклянная, и она вся в солнечном огне. Уходя, светило бьет рикошетом и в наши окна. Я стою на сцене перед закрытым занавесом и вижу, как его отраженные лучи играют нежными колечками и клипсами девочек и строгим металлом мальчиков, вдоль и поперек разлинованных молниями.

— По поручению комитета комсомола наше собрание объявляю открытым! — говорю я и скрываюсь за занавесом.

В зале смех. Так и должно быть. Все новое и необычное почти всегда вызывает смех.

Открывается занавес, и смех усиливается. Вместо стола президиума на сцене топчан. На топчане, подложив под голову картофельный клубень размером с подушку (муляж, конечно!), кто-то дрыхнет. Но кто — не узнать. Он лежит на боку, спиной к собравшимся. Голос за кулисами заунывно декламирует:

Смех нарастает, как прибой, и будит спящего. Тот просыпается, удивленно смотрит в зал и… И зал, узнав Попова, хохочет так, что в окнах, подхохатывая, дребезжат стекла. Попов убегает. «Молодец, Попов, — мысленно хвалю я ленивца и антигероя ночного десанта, воспетого «боевым листком». — Хорошо сыграл самого себя…» Вспоминать о том, чего стоило уговорить Попова сыграть себя, мне некогда. Я — председатель и, как все председатели, должен вести собрание. И я его веду.

— Внимание! — крикнул я, и зал затих. — По поручению комитета комсомола наше собрание объявляю открытым. Слово для доклада предоставляется секретарю райкома комсомола товарищу Плотникову.

«Слово для доклада»… Сказав это, я увидел, как сразу поскучнели лица у ребят и зал, покорно вздохнув, откинулся на спинки кресел, изготовившись для долгого и скучного слушания.

Плотников вышел и сказал:

— Дорогие друзья, разрешите мне от имени районного комитета комсомола сказать вам за ваш добрый и честный труд на субботнике большое, большое спасибо.

Поднял руки, сжал их над головой и, подержав так, ушел.

Зал онемел. Потом зашевелился, недоуменно переглядываясь, где же доклад. А потом, когда до него дошло, что райкомовское «спасибо» — это и есть «доклад», разразился неудержимыми аплодисментами. Плотникову не удалось далеко уйти. На него неожиданно налетела «Хлеб-соль», пышный каравай на полотенце с петухами, который держала в руках алая от смущения — всеобщее внимание всегда смущает — и разнаряженная в пух и прах наша училищная королева, победительница комсомольского конкурса красоты Катя Ломтева. Катя утонула в поклоне, разогнулась, как колосок, и поднесла каравай нашему гостю и докладчику. Гость принял, поклонился и пошел, унося дар. Но собрание не отпустило его.

— Ка-чес-тво! — загорланило оно. — Ка-чес-тво!

Плотников понял, остановился и, держа каравай в одной руке, другой стал обыскивать самого себя. «Ищет нож», — догадался я, хотел подать и не успел. Докладчик, пошарив по карманам и не найдя того, что искал, подмигнул собранию, отломил от каравая здоровенный ломоть и стал с аппетитом уплетать на виду у всех. Собрание пришло в восторг. Аппетит гостя был лучшей аттестацией качества продукции училищного производства. Так с ломтем в руках он и скрылся за кулисами.

Аплодируя гостю и тем, кто испек каравай, собрание, между тем, не спускало глаз с Ломтевой. Столько глаз сразу! И все смотрят на тебя! Катя попыталась спрятаться за спину Плотникова. Но они и там нашли ее, глаза-проныры. И Катя не снесла восхищения. Юркнула за кулисы и со словами: «Ой как стыдно!» — повисла у меня на шее. Я остолбенел, боясь вздохнуть и пошевелиться, да так и стоял, пока Катя сама не опомнилась и не сообразила, что, ускользнув из огня, попала в полымя, повиснув на шее у парня. Ойкнула и умчалась, чтобы потом долго, долго обходить меня стороной и смущенно отмалчиваться, если я заговаривал с нею. Это было странно, наводило на размышления: неужели и она ко мне, как я к ней… «питает чувства»? Помню, я покраснел, подумав так старомодно. Но почему-то ничего современного не пришло в голову, и я подумал именно так. Катя, Катя… Моя тайна, моя боль, моя неосуществимая мечта… Но тут требуется отступление. Катя влилась к нам на втором курсе и, влившись, сразу, с первого училищного дня, воцарилась во всех наших мальчишеских сердцах. «Сразу» — без преувеличения. Я видел, как с первого же урока все наши, игнорируя других представительниц прекрасного пола, не спускали с нее глаз. Как, выйдя в тот же день из училища и наперебой осведомившись у Кати, куда она держит путь, тут же — все до единого! — признались, что по счастливой случайности и им сегодня туда же, по направлению к общежитию, где поселили Катю.