Галина Андреевна закончила, задумавшись, но я уже догадался, кого она скрыла под псевдонимом «Христос».

— Вы говорите о Стрючковой… — сказал я.

Галина Андреевна пристально посмотрела на меня:

— Какой ты!.. Откуда знаешь?

Я рассказал, не упустив ничего: ни того, как Стрючкова наставляла меня против директора-«планоненавистника», ни того, как всучивала адрес, ни того, наконец, как я порвал этот адрес прямо у нее на глазах.

— Она одна против всех, — сказал я, — а за директора весь завод. Ничего у нее, у этой Стрючковой, не выйдет!..

— Уже вышло, — протяжно вздохнула Галина Андреевна. — Читай! Почта завтрашнего дня.

— Завтрашнего? — удивился я.

— Да, — сказала Галина Андреевна. — «Светлый путь». Прямо из типографии. Редактор принес. Помнишь звонок? А я: «Кто-то дверью ошибся». Это я, чтобы Ивана Ивановича обмануть. Не дать прочитать. Прочитал бы — расстроился. Ему сейчас нельзя…

Я развернул районную газету, которую она мне дала, и прочитал:

— Он хотел послезавтра выйти, — сказала Галина Андреевна. — Теперь завтра утром ждите. Прочитает — не выдержит, прибежит!

Я сидел ошеломленный. Об этих обязательствах никто на заводе не знал и никто их не подписывал. Ну, Стрючкова!..

— Мне пора! — сказала Галина Андреевна. — Ты ни о чем не хочешь у меня спросить?

«Хочу, конечно, хочу!» — заорал во мне внутренний голос, но я не дал ему вырваться. Катя была таким моим личным миром, в который мне никого не хотелось впускать, даже Галину Андреевну. А ну как, войдя, по неловкости разобьет что-нибудь!..

…Я мялся, не зная, что ответить, и Галина Андреевна, то ли догадавшись о моем состоянии, то ли торопя расставание, сама за меня ответила:

— Хочешь… Я знаю… Она была у меня… Я обещала помочь… Ей и тебе…

«Кап… Кап… Кап…» Не слова, валериановый настой, и сердце забилось ровней и чище. Мы распрощались и разошлись.

Он и виду не подал, что мы уже знакомы. Но не рисовался. Нас было пятеро без него, и, наверное, для директора было лучше не выделять меня из всех. Единственное, что позволил, назвал на «ты» и обыграл фамилию.

— Братишка? Очень рад. Помогай, братишка!

Ульяна-несмеяна угодливо хихикнула. Больше по привычке, чем из желания снискать расположение начальства. Знала, «расположения» не будет. Не затем вызвали.

У него на столе лежал «Светлый путь».

Он не смотрел на нас. Он смотрел в себя и, как комментатор, говорил о том, что там видит.

Он видел снежное поле под Ведовском. И себя на этом поле, и еще много-много других, таких же, как он, слившихся с полем белизной маскировочных халатов. Но он был командиром, а они — его бойцами. И он вел их на Ведовск. «Атаковать, как только сыграет «катюша». Приказ, как гвоздь сидел у него в мозгу: «Как только сыграет «катюша»…» Но что-то там, на батарее, задерживало «игру». Потом он узнал, корректировщики меняли квадрат прицела. Он держал бойцов на одних нервах. Наши наступали по всему Подмосковью, и они рвались в бой как львы.

— Вперед!.. За Родину!..

Он ушам не поверил, услышав этот призыв. Провокация? Нервы сдали? Поздно гадать! Бойцы подхватились, и снежная лава атаки покатилась на Ведовск. Он, прыгая, как медведь, сам похожий на медведя в белом своем полушубке, обогнал бойцов и возглавил атаку. И тут грянули «катюши». Он на бегу, задрав на миг голову, видел, как в строгом порядке, вытянув огненные клювы, просверлили небо снаряды, и тут же, впереди них, дружно, с ужасным грохотом спикировали на землю.

Этот «катюшин» залп спас многим из них жизнь. И тому, в их числе, кто прежде времени поднял бойцов в атаку. Его заместитель, между прочим. Он потом так и сказал: «Нервы не выдержали». Какие там нервы! Желание из заместителя командира в командиры выйти… Честолюбие!..

— Вот и нас честолюбие подняло в атаку, — закончил, рассказав об этом, Иван Иванович, — ну что ж, будем атаковать!

У солдат на марше всегда есть НЗ — неприкосновенный запас пищи. Неприкосновенный он потому и неприкосновенный, что его без крайней нужды касаться нельзя. Есть такой НЗ в переносном смысле и у нас, на хлебном. Наш последний резерв, наша неприкосновенная, на всякий пожарный случай, мощность.

Печи, как солнца, у нас никогда не гаснут. Но земной огонь — не небесный. Он не вечен. Горит, горит ясно, да вдруг и погаснет. А от холодной печи какая польза?.. Или цепь, на которой люльки в жар едут, порвется. Да еще в самом пекле! Тогда сам гаси печь. И жди, когда она остынет, чтобы залезть в нее и цепь сварить. А хлеб? Он ждать не может.

Лениво, как сонные змеи, ползли цепи, на которых едва заметно покачивались люльки. Еще ленивей текла река ржаного теста, однако, при всей лености своей, никогда не опаздывала к финишу, прибывала тютелька в тютельку, точно по расписанию, и опрокидывала в люльку порцию теста на вырост.

Совершив урочный круг, люльки все с той же неторопливостью выползали из печи и, намолчавшись там, в огне творения, принимались со звоном, как патроны из гильз, выбрасывать буханки на транспортер.

Течет и течет река ржаного теста… Ползут и ползут цепи… Ползут и тянут, как репинские бурлаки, люльки с тестом. День тянут, ночь тянут и никогда не устают, железные.

«Не устают?..» Поймав себя на этой мысли, я тут же отвергаю ее. Устают, да еще как, только в отличие от иных одушевленных лодырей вида не подают!

Как-то, в детстве еще, мы с дедом были в Кремле. Осматривали лежащий на земле Царь-колокол и удивлялись, как это такую тяжесть в то время, без башенных кранов и вертолетов, удалось взгромоздить на колокольню! Однако взгромоздили же! Себе на беду. Колокол упал. Наверное, от тяжести. Как падает, налившись, груша с дерева. Я искренне удивился, услышав другое мнение. Какой-то чистенький и умный портфелик, чуть старше меня, покружился возле колокола и сказал: «Мог упасть от усталости. Устал висеть и упал…»

Я прыснул, приглашая деда вышутить мальчика: «Металл устал, ха-ха-ха!» Но дед, странно, вдруг взял сторону умного портфелика: «Он прав, — сказал дед, — металл не человек, а устает, как все люди».

С тех пор и поселилась во мне жалость к металлу: колесам, моторам, эскалаторам, транспортерам, крыльям, гусеницам, пропеллерам, гребным винтам — ко всему, что ползет, катится, летит, плывет и везет.

Я работал на запасной, резервной линии. Гнал план, за который от моего имени, не спросив меня, поручилась на исполкоме Ульяна-несмеяна. А у нее там только и спросили: «Справишься?» «Справлюсь!» — поручилась Ульяна-несмеяна. «С рабочими советовалась?» «Советовалась!» — соврала Ульяна-несмеяна.

Я читал в «Истории»: «Техника без людей мертва». Это верно. Но сегодня, в век научно-технической революции, люди без техники, все равно что ноль без палочки. Ну сколько без техники могли бы мы выпечь хлеба? Нас на заводе без малого сотня. Половина хлеб печет, другая ей печь помогает. Пятьдесят пекарей, на каждого, положим, по пять караваев в день. Пятьдесят на пять — двести пятьдесят! Разделим на едоков — каждому по четвертушке, — и выйдет, что наши пекари за день прокормят всего-навсего тысячу едоков. А их у нас в районе десятки тысяч! И всех прокорми. Вот мы и гоним ежесуточно одного ржаного двадцать две тонны! А булок сколько, а сдобы, а прочей булочной мелочи?.. Вот что значит техника!

…И вот я, отработав, иду по заводскому двору. Зигзаг в магазин за хлебом, зигзаг в другой — за колбасой и маслом, зигзаг в третий — за картошкой, и я дома, на кухне. Вспыхивают сразу четыре газовые конфорки. На одной я кипячу чай, на второй, третьей и четвертой жарю колбасу, лук и картошку. Жарю и думаю: «Эх, лень наша! Взять бы да придумать сковороду на четыре блюда с ячейками. В одной ячейке одно жарится, в другой — другое, и так во всех четырех на одной конфорке. И газа экономия, и времени. Взяться, что ли?» Не до сковороды!.. Своих дел невпроворот. Вскакиваю и мчусь на голубиную почту.