Я собрал себя в форму, поправил фуражку, одернул короткополую курточку, унизанную деревянными клинышками-пуговками, как есть поплавками, и нырнул в тоннель, ведущий в город.

Ведовск открылся в развилке дороги весь в светлых родинках лужиц от прошумевшего ночью дождя — он и в Москве шумел, — с домами-громадинами слева и цирковым куполом завода справа. По этому цирку, да еще по запаху невероятной силы и редкостного вкуса я сразу узнал его — мой, хлебный!

Где-то что-то протарахтело и по звуку напомнило телегу, виденную из окна вагона. Телегу, бесенят на ней и лошадь, напропалую кующую копытами по мостовой. Переходя улицу, я лишь в последнюю секунду оглянулся, чтобы определить источник внезапного грохота, раздавшегося над самым моим ухом.

Эта секунда спасла мне жизнь.

Увидев разинутую пасть лошади, я отпрянул назад, инстинктивно зажмурившись, а когда открыл глаза, то увидел себя в объятиях двух волосатых существ, из которых один поддерживал меня справа, другой слева. Существа были  т е  с а м ы е: в штанах из клеенки, в сандалетах на босу ногу и в полосатых, как зебры, курточках, сшитых из матрасов. А где же были телега и лошадь? А тут же, поодаль, через дорогу. Лошадь, понурив голову, смущенно поколачивала копытом тротуар, а телега, на крутом вираже проломив забор, уже без лошади, торчала в его дыре. К месту происшествия со всех сторон спешили люди. Вереща, как соловей, со стороны станции бежал милиционер.

Увидев, что я пришел в себя, волосатики попытались оставить меня и задать стрекача, но я качнулся, падая, и они, не сговариваясь, снова вцепились в меня.

Это был опыт. Я и не думал падать. Просто притворился падающим, чтобы удержать ребят. И это не было предательством. Окруженные со всех сторон, куда они могли улизнуть? Это было проверкой. После того как они, не убежав, вторично кинулись мне на помощь, я, еще не зная, кто они такие, точно знал, ч т о  о н и  т а к о е — люди, не способные на последнюю подлость, когда топят других, спасая свою шкуру. Они не утопили меня, не бросили на произвол судьбы, а остались со мной, хотя знали, теперь-то уж им не уйти от расплаты.

— Как вас зовут? — спросил я у мальчишек.

— Ванька, — буркнуло справа.

— Ленка, — буркнуло слева, но я не успел вслух удивиться женскому полу своей собеседницы, потому что тут же был притянут к протоколу в качестве потерпевшего и свидетеля. К нему же вместе со мной были притянуты замешкавшиеся на месте происшествия какая-то женщина во всем синем и какой-то старичок в поношенной шляпе, сидевшей на нем, как воронье гнездо. Остальные свидетели испарились, как дождинки, упавшие на горячую плиту.

Столом правосудия была телега. Милиционер писал, облокотясь на нее, и, сочиняя бумагу, не спускал глаз с провинившихся, зажатых, чтобы не убежали, между телегой и забором.

— Потерпевший! — позвал милиционер и строго посмотрел на меня. Я промолчал. Милиционер позвал громче. — Потерпевший!!!

Он смотрел в упор, и я сдался, разомкнул уста:

— Вы меня?

Милиционер был терпелив. Он не вспылил. Он сострил:

— Если потерпевший вы, то кого я еще могу звать?

— Я не потерпевший, — сказал я и заметил, как, переглянувшись, мальчик и девочка с благодарностью посмотрели на меня.

— Как не потерпевший?.. Я сам, со своего поста… — Милиционер вдруг что-то понял, осекся и, перейдя от наступления к обороне, примирительно сказал: — Тогда прошу как свидетеля… И вас, — он кивнул женщине в синем и старичку с авоськой, в которой, как рыба в сачке, сверкали пустые бутылки.

Старичок угодливо закивал:

— Как власть велит… Как власть велит…

Милиционер неодобрительно посмотрел на старичка.

— Власть не велит, власть просит, гражданин Хомутов, — сказал он, — и вас, и гражданку Стрючкову…

Я удивился. Милиционер, еще не познакомившись, уже знал фамилии свидетелей. Потом сообразил: Ведовск — город-кроха, и все, кто живет здесь, известны друг другу, как пальцы на руке: большой, указательный, средний… Иванов, Петров, Сидоров… Их немного, и они, как пальцы на руке, при городе от рождения и до…

Женщина, названная Стрючковой, была квадратная и синяя. Вся синяя — от синей шляпки, похожей на кастрюльку, до светло-синих чулок и такого же цвета туфелек, поставленных на толстые каблуки-копытца. И только волосы у нее были светлокудрые, хотя лицо от всего синего тоже отливало синевой.

Покладистый старичок с авоськой был весь в морщинках. Как будто пото́м, когда лицо старичка было вылеплено, кто-то ударил по нему и оно все пошло мелкими трещинками. Одет старичок был в ватник, а обут в валенки, что, несмотря на тепло, никого не удивляло. Во всяком случае, старичков наряд не вызвал ни одного изумленного взгляда. Наверное, к этому его чудачеству в городе привыкли.

Женщина Стрючкова в отличие от старичка Хомутова была вооружена не авоськой, а портфелем. Но странно, когда она перенимала его из одной руки в другую, портфель вдруг по-щучьи разинул пасть и я тоже увидел в нем бутылки.

Перенимая портфель, Стрючкова то и дело поглядывала на часы. Она явно спешила куда-то и посматривала на ребят так, как бульдозер смотрит на бугор: скорее бы срыть и катить дальше.

Милиционер, облокотясь на телегу, размусоливал протокол. «Числа… года сякого, — бормотал он, помогая руке языком, — мною таким-то при свидетелях таких-то…»

Женщина Стрючкова нетерпеливо следила за медленными строчками, вращая короткой, как у филина, шеей, и наконец не выдержала.

— Прошу ускорить процедуру, — сказала она, — факт преступления налицо, а я, как вам известно, целый район хлебом кормлю…

Я вздрогнул — мое новое начальство! И позиция у начальства совсем не та, что у меня. У начальства — «преступление налицо», а у меня… В общем, теория в данном случае разошлась с практикой, как она часто расходится с нею во многих других случаях. Там, в электричке, следя за наездниками из окна вагона, я готов был задать им перцу. А тут, видя их лицом к лицу, вдруг пожалел и проникся состраданием. Судить заочно, наверное, всегда легче, чем очно. Потому что заочно судят только поступок, а очно — и того, кто его совершил. Я чувствовал, что встану на защиту ребят. Как? Я не знал еще, но знал, что встану. А начальство? И тут, как удар кнута, мысль: бросить все и убежать, чтобы потом не осложнять себе жизнь. Как пришла, откуда? А все оттуда же, не от души, а от шкуры. Шкура боли не терпит, вот, спасая себя, и уговаривает совесть отступить. Я не отступил и остался. Милиционер поднял голову.

— Процедура окончена, — сказал он. — Факт наезда налицо. Факт повреждения забора также. Прошу свидетелей и виновных расписаться. Виноватые Мирошкины!..

И тут выступил я.

— Они не виноватые, — сказал я, подражая в произношении милиционеру, то есть растягивая слово по слогам.

— Как не виноватые? — вскрикнул милиционер.

Старик Хомутов хихикнул, а женщина Стрючкова, перенимая портфель, вдруг выпустила его из рук, и он зазвенел, брякнувшись на тротуар.

— Виноватый я, — сказал я и кивнул на лошадь. — Меня испугалась и понесла.

Мирошкины, мальчик и девочка, видимо не ожидали моего заступничества и воззрились на меня с любопытством. Наглядевшись, захихикали и отвернулись, приняв меня за дурачка. А за кого же еще? Разве умный полезет за виной, если может избежать ее? Я полез и, ясно, оказался в глазах ребят дураком.

Я видел, милиционер надулся до красноты, собираясь отчитать меня, и не успел. Вдруг послышалось пение, и какая-то женщина в платье до пят, в шлепанцах на босу ногу, простоволосая, в оранжевой косынке, небрежно переброшенной через плечо, вошла в наш круг и церемонно поклонилась милиционеру. Тот нахмурился. Женщина Стрючкова демонстративно отвернулась. Старик Хомутов, осклабясь, отвесил ответный поклон, а виноватые Мирошкины, словно кто их за ноги дернул, в мгновение ока нырнули за телегу.

— Иди, Мирошкина, иди! — строго сказал милиционер. — И не пой, не положено!

Мирошкина вняла, приложила палец к губам и пошла, замкнув уста. Шла и шаталась, как моряк на палубе при малой качке. А я смотрел ей вслед и бубнил: «Именительный… Единственное число… Кто-что… Мирошкина… Множественное число. Именительный… Кто-что… Мирошкины… Нет ли тут целого, объединяющего Мирошкину с Мирошкиными?»