— Мама сегодня все приказывала Степану: «Поклонись при всем народе Григорию Васильевичу, поблагодари за заботу». А Степа говорит: «Тысячу раз поклонился бы до земли, да обидится Григорий Васильевич». Такой хороший у тебя батька!

— Ну, чего там! — застеснялся Паня, будто речь шла не об отце, а о нем.

Утро набиралось тепла и света, тянулись к небу и дымки костров и радужные нити паутины. В бирюзовой воде Потеряйки отражалась каждая трещинка серых скал, стоящих на другом берегу, каждая хвоинка и травника. От леса, пронизанного солнечными лучами, повеяло запахом смолы… Все это было как летом. Но вдруг в небе, перекликаясь, запели звучные трубы.

— Должно быть, гуси высоко летят, — догадался Федя.

— Да, бабье лето улетает, — сказал Паня. — Ничего, зимой у нас тоже хорошо, увидишь!

Они улыбнулись друг другу.

От костра послышался крик Вадика.

Переваливаясь с борта на борт, из лесу выехал рудничный автобус. Он привез несколько горняцких семей, и среди них Колмогоровых и Пестовых — Ксению Антоновну, Марию Петровну, Наталью, Зою и Ваню.

День сразу наполнился заботами.

Женщины устроили кухню. Вместо кладовки у них была лодка со свежей рыбой, вместо столов — чистые плоские камни на берегу, а вместо водопровода — вся Потеряйка да еще ключик сладкой, чистейшей воды в лесу. А поваренком у них был Вадик, который выпрашивал рыбьи пузыри, всем мешал и всех смешил.

В то время как Григорий Васильевич и Филипп Константинович готовили подвес для котла, Паня с Федей собирали сушняк и попутно отправляли в рот то почти черную сладкую бруснику, то прозрачную кислую костянику.

В мокрых и блестящих от росы сапогах, Паня, немного опередив Федю, выбрался из лесу и увидел только что пришедшего к костру машиниста-паровозника — краснолицего и седоволосого Гордея Николаевича Чусовитина.

— Гриша! Григорий Васильевич! Прибежал к тебе от самой Шатровой горы побалакать, — сказал старик. — Помнишь, был у нас разговор в твоем садике? Посомневался я тогда в одном человеке, прости уж… — Он протянул руку Степану, который почтительно приподнялся. — Молодец! Прямо скажем, молодец! С Пестовым на рекорде сравнялся!.. Но имей в виду: коли сравнялся, так и вообще перекрыть должен. Докладывай по-военному, какой у тебя порядок жизни?

— Кажется, правильный, — ответил Степан. — Не дает мне покоя Григорий Васильевич. Завтра договор социалистического соревнования пересмотрим, мои обязательства повысим.

К костру подходили горняки, присаживались на корточки, закуривали, перекатывая на ладонях угольки, толковали об удачной рыбалке, но не это было главное. Весть о вчерашнем достижении Степана уже разнеслась по рыбацким становьям, и горняки с интересом посматривали на великана, который, стоя на коленях, подкладывал в огонь сушняк и помогал Наталье закапывать картошку в горячую золу.

— Ты что же это выдумал Григория Васильевича обижать? — упрекнул Степана коренастый, широкоплечий и чернобородый взрывник Иван Байнов, человек резкий и бранчливый. — Не дам, не позволю нашего Гришу обижать! — Он обнял Пестова и зашептал ему на ухо так громко, что все слышали: — Мы бидон с пивом всю ночь в воде холодили, раков наварено — не счесть. Не побрезгуйте, друзья!

— Что же, в праздник и у воробья пиво! — пошутил Григорий Васильевич.

Всей компанией двинулись по берегу Потеряйки.

Шумел берег… Становья разрослись, принимая новых гостей из города, костров становилось все больше, и всюду слышалась музыка: то баян пел, то мандолина стрекотала, то патефон выкрикивал частушки.

Почти у каждого становья получался затор. Горняки, издали заприметив Григория Васильевича и Степана, подбегали к ним, здоровались, зазывали к себе.

Дом Пестовых знал немало дней, когда двери не закрывались от посетителей, когда вся Гора Железная поздравляла Григория Васильевича с новой наградой и хвалила его за горняцкое мастерство, желала ему новых побед и наград. Сейчас было почти так же и даже еще лучше, душевнее, хотя о победе Степана и его учителя совсем не говорилось. Но в каждом рукопожатии Паня видел поздравление, в каждой улыбке, обращенной к Пестову и Полукрюкову, он читал благодарность.

Горняки, не говоря прямо ни о траншее, ни о своей недавней тревоге, праздновали появление нового мастера, не отделяя Степана от его учителя, будто Пестов и Полукрюков были одним человеком, оправдавшим их доверие и поэтому дорогим, уважаемым. Паня жадно впитывал радость Горы Железной. А рядом с ним шел Федя, тоже взволнованный значительностью этих минут.

К своему костру вернулись, когда завтрак уже поспел.

Постарались Мария Петровна и Ксения Антоновна! Уха получилась наваристая, вкусная, пахучая. Разумеется, Вадик объелся, опрокинулся на тулуп и заявил, бессовестный, что не спал всю ночь. Филипп Константинович последовал его примеру, а Зоя с Ваней-Опусом ушли к костру знакомых слушать новые пластинки.

— Теперь обед станем готовить, — сказала Мария Петровна. — Погуляли бы вы, товарищи мужчины. И ты, Наташа, нам здесь не нужна.

— К Ермакову зеркалу пойдем, — предложил Григорий Васильевич. — Кто в него поглядит, целый год здоров будет… Давно мы в нем не красовались. Маша! Лет двадцать, как думаешь? Сдается мне, постарел я за это время, а?

— Не знаю, — ответила Мария Петровна. — Каждый день тебя вижу, так что мне незаметно. У Ермакова зеркала спроси…

По пути Паня рассказал Феде о Шатровой горе:

— Наша Шатровая гора знаменитая. На ней сам Ермак Тимофеевич со своим войском в шатрах жил, когда в Сибирь шел. И сражения тут, наверно, были. Я сам наконечник стрелы раскопал, совсем ржавый, сразу рассыпался… А Ермакове зеркало — тоже самый знаменитейший ключик на Урале. В нем такая вода, что сразу раны закрывает. Ермак Тимофеевич тоже этой водой лечился…

Тропинка, обегая стволы сосен и валуны, похожие на бугры серого мха, поднималась все выше. Потом она ушла в светлоянтарную березовую рощицу, и едва слышный звон примешался к легкому шелесту сухой осенней листвы.

Из расщелины между двумя валунам:, вросшими в землю, выбивалась перекрученная струйка воды, не разбрызгиваясь падала на позеленевший мокрый камень, и крупные светлые капли, как зерна развязавшегося ожерелья, позванивая, скатывались в крохотное озерцо. У этого озерца рама была круглая, из черного гранита, дно тоже черное, и для того чтобы увидеть воду, надо было ее потревожить или отразиться в ней.

Все стали вокруг озерца на колени и принялись рассматривать себя и своих соседей.

— Смешно как! Будто там внизу сидим мы кружком и сами на себя смотрим… — Паня при этом состроил гримасу. — А дальше дыра сквозь землю до самого нижнего неба.

— Даже голова кружится! — сказала Наташа, стараясь не встретиться в зеркале со взглядом Степана.

— Да, было время — мы с Марией Петровной в это зеркало гляделись, — проговорил Григорий Васильевич. — Зеркало такое же, как было, а сколько воды по капельке утекло!.. Прямо скажу, староват я стал, заметно староват. А Маша — вот она передо мной сидит и в зеркало глядится. До чего же ты, Наташка, на мать похожа! Совсем как она была.

— Что ты сравниваешь, папа! — усмехнулась Наталья.

— Бабушка Уля говорит, что наша мама была самая красивая девушка на Горе Железной, — с гордостью сказал Паня. — Куда там Нате!

— Так ведь Григорий Васильевич лучше знает, похожа Наталья Григорьевна на Марию Петровну или нет! — обиженно воскликнул Степан, смутился и встал.

Вскочила и Наталья:

— Я побегу! Надо все-таки маме помочь.

Паня взглянул на великана и пожалел его. Лицо у Степана было виноватое, будто он снова разгрузил ковш мимо вагона.

— А теперь и до вершины недалеко, — сказал Григорий Васильевич. — Пойдемте, друзья!

Все поднялись на самую вершину. Им открылся великий простор. Склон круглой горы, усеянный валунами и поросший соснами, кончался у самой Потеряйки. Она блестела глубоко внизу, разделенная скалами на бесчисленные протоки, о которых Федя сказал, что они немного похожи на каналы Марса. За Потеряйкой до самого горизонта лежала тайга, темная, волнистая, с блестками лесных озер, с красными и серыми скалами, с легким туманом там, далеко-далеко, где самая высокая лиственница на вершине горы казалась не больше ковровой шерстинки.