«Разве Вадька согласится?» — подумал Паня, но понял, что начинает хитрить перед самим собой, и вздохнул.

— Староста устал и соскучился, — сказал Роман. — Идем, Панёк, посмотришь карнавал.

— Иди, веселись, — добавил Николай Павлович. — Ты много сделал, спасибо тебе!

Из кабинета Паня ушел с таким ощущением, точно услышал незаслуженную и поэтому не радующую похвалу. Только что он неплохо отразил наскок Фелистеева, оправдался перед ребятами и все же чувствовал, что Гена взял верх, так как перед своей совестью Паня оправдаться не мог. Ах, Генка, Генка, как отчаянно ты наступаешь, как теснишь Пестова! И неспокойно, тревожно Пестову, который понял, что не сложит Гена рук, пока не добьется своего… Чего именно?

«А ну его, есть о чем думать! — попробовал отмахнуться от своих беспокойных мыслей Паня. — Лучше на Гранилку побегу».

В поисках Вадика он обошел всю школу.

Везде было шумно, весело.

Во дворе школьники танцевали вокруг баяниста, а на спортивной площадке состязались бегуны, гимнасты и волейболисты и получали из рук активистов родительского комитета маленькие призы: пачку цветных карандашей, общую тетрадь, какую-нибудь книжечку.

Эти развлечения не привлекли Вадика. Он был занят более серьезным делом: лакомился мороженым, сидя на лавочке в саду.

— Панька, ребята говорят, что ты отдал яблоко Федьке, а Федька — кабинету? — сказал он, причмокивая и облизывая пальцы, так как эскимо быстро таяло. — И меня не спросил. Тю-тю яблоко!.. Значит, я дал жен яблоки доставать, а ты… Ух, вкусное эскимо, шоколадное. Надо еще купить.

— Идем на Гранилку, посмотрим, как Неверов работает, — попробовал соблазнить его Паня.

Вадик озабоченно пересчитал на ладони белые монетки и завернул их в рублевую бумажку.

— Мне еще две мороженки надо съесть… даже три… Иди сам! — и он скрылся.

Только теперь Паня увидел Гену и Федю, сидевших на лавочке возле клумбы. Уходя из сада, он с неприязнью подумал: «Дружки-товарищи, оба хороши. Еще что-нибудь придумают».

Действительно, говорили друзья о Пестове.

— Зачем ты о яблоке вспомнил, кто тебя просил? — сердился на своего друга Федя. — Теперь все думают, что мы сговорились Пестова осрамить.

— И жаль, что мы были не заодно, — ответил Гена. — Очень нужно было тебе извиняться перед Панькой, только помешал мне прижечь его. Глупо!

— А ты умный?.. Сам с Пестовым в ссоре и меня все время подбиваешь.

— Здравствуйте! — удивился Гена. — Кто с Панькой в карьере ругался и самозванцем его назвал! Женя мне рассказала, как ты его позавчера тряхнул, чуть душу не вытряс… Понял ты, какой тип Панька, схватился с ним, а выдумываешь, что я тебя в ссору тяну.

Эти слова были настолько справедливы, что Федя смущенно почесал за ухом.

— Добренький ты какой-то, Федька. — Лицо Гены стало жестким. — А с Панькой добреньким нельзя быть, его надо на чистую воду вывести, и я выведу, клянусь! Его коллекцию разорю, и Гора Железная увидит, какой он… Я такую штуку придумал, что… Если ты до конца будешь со мной заодно против Пестова, так я тебе все расскажу. Согласен? Да или нет?

— Нет, — коротко ответил Федя и крепко сжал губы.

— А почему, собственно говоря? Почему ты не хочешь?

— Не желаю с Пестовым воевать! — Федя объяснил: — Мы с ним зря поссорились. Он глупо своим батькой расхвастался, а я глупо за Степана рассердился. Если Панька дурачина, так я не хочу тоже таким быть. Пускай как хочет, а мне наплевать и забыть.

— Пускай как хочет? — переспросил возмущенный Гена. — Ты же видел, чего он хочет — всех унижать. И ты не стерпел, ответил ему в карьере как надо. И еще не стерпишь, будь уверен. Говоришь одно, а сам понимаешь, что Паньку надо так и этак! — При этом Гена шаркнул крест-накрест ногой по дорожке.

Федя хотел возразить, но не успел.

Прибежали взволнованные ребята и сообщили:

— Олесь Грицай из школы номер пять пришел! Он такое на брусьях выделывает, что гости руки себе отхлопали. Генка, иди защищать честь школы!

— Держись, Олесь! — Гена сорвался с места, бросился к воротам сада, но задержался на минуту, сказал Феде: — Молчок о том, что от меня слышал. Пускай будет неизвестно тому человеку, понятно?

— Иди, иди! — ответил Федя, обещая этим, что разговор, имевший место между ним и Геной, останется в тайне.

Окруженный ребятами, Гена помчался защищать спортивную честь своей школы.

Через просторный двор Гранилки, где лежали блоки белого мрамора, похожие на громадные куски сахара, Паня прошел в цех резки.

Тишина… Закрытые металлическими кожухами пилы, которые умели так шумно пилить мрамор, яшмы и родонит, теперь молчали. В отделении ильичевских пил — железных тонких кругов — Паня увидел Прошу Костромичева, Милю Макарову и еще нескольких гранильщиков. А Неверова он узнал не сразу, потому что впервые увидел Анисима Петровича в синей рабочей одежде, сделавшей его будто моложе.

— А, добытчик явился! — приветливо сказал Неверов. — Во время подоспел, а то прозевал бы конфетку… Кончаю резать твой камень.

На станине пилы лежала малая часть того, что еще недавно было глыбой, — скошенный кубик малахита. Неверов подбросил его на ладони и пустил пилу. Загудел мотор, и нотой повыше запел вытяжной вентилятор. Анисим Петрович поднес кубик малахита к бегущему тонкому железному диску, а другой рукой взял помазок и окунул его в баночку с мокрым корундовым порошком. Как только железо коснулось камня, Неверов дал в первый надпил корундовую жижу с помазка.

Пила взвизгнула, заскрежетала…

Гранильщики и Паня следили за каждым движением мастера. Впрочем, почти неподвижным был Неверов, и его глаза смотрели а одну точку. Железный диск, понемногу входивший в малахит, отбрасывал брызги корундовой жижи. Большая и устойчивая рука, державшая малахит, стала коричневой, точно каменной… да, каменной, и в то же время она была чуткой, ловкой. Малахит сухо хрустнул, Неверов на лету подхватил отрезанную пластинку, и шум пилы оборвался.

— Есть еще одна фанерка! — сказал он, наложив пластинку на станину. — А теперь, добытчик, получишь каменную конфетку.

— Мало радости, Панёк, — предупредила Миля. — Я уже попробовала. Долго плевалась.

Пила снова погрузилась в малахит, нарезая следующую фанерку. Неверов зачем-то выключил вентилятор. Паня смотрел, смотрел на работу камнереза и вдруг облизнул губы, чтобы отделаться от горьковатой, неприятной сладости.

— Хороша конфетка? — подмигнул ему Неверов и снова пустил вентилятор.

— Сластит… — ответил Паня под смех гранильщиков.

— Малахит от железа греется, сладость дает, — пояснил камнерез. — Каменная это сладость, злая. Она мои молодые зубы съела и до легких добралась… Что ты мне в рот смотришь? У меня зубы вставные, фабричной выработки, а свои прирожденные я купцу Агафурову оставил… Агафуров разве о вентиляторах думал! Он мое здоровье за кусок хлеба купил, а сам, дескать, сам придумай. Если я жив остался, так спасибо советской власти за всякое лечение… — Он остановил пилу. — Ну-с, а теперь с мастикой поработаем.

Все двинулись велел за Неверовым в маленькую комнату, которая называлась яшмодельной, потому что в ней обычно работали мастера по яшме и родониту.

Здесь на столе, бортами вниз, лежал большой противень из толстого железа, расчерченный меловыми линиями. Несомненно, это был остов доски почета. Возле него были разложены стопки малахитовой фанерки, выпуклые плитки черной мастики, металлические линейки, угольники, напильники, щипцы — словом, всякий инструмент.

Анисим Петрович сел на табуретку и поерзал, проверяя ее устойчивость, а гранильщики стали по обе стороны от него, чтобы не заслонять свет.

В эту же минуту явился Проша. Осторожно ступая, он нес железный ковшик с длинной деревянной ручкой и круглыми отверстиями в боковинках. Ковшик был наполнен золотыми, разгоревшимися угольками. Запахло угарцем, будто в комнату внесли непродутый самовар.

— Люблю! — сказал Неверов, втянув воздух, принял из рук Проши ковшик, поставил на противень и шутливо проговорил, подняв палец: — Значит, мастеру мастеровать, подмастерью горевать… Поворачивайся, Прошка, летай! Сам в подручные напросился, с волей простился… Убери, убери жарок! Чуешь носом железный дух — и соображай, что основа прогрелась, больше не надо.