— Гоша, петушок уже пропел? — пошутил Паня. — А когда на траншею?

— Скоро переберемся… Ну и штуку капитан придумал! Горячо будет, Панёк…

Ученики, хлынувшие по звонку в класс, разъединили их, и Паня не успел разузнать, что именно придумал капитан, то-есть Григорий Васильевич.

В зоокабинете, пропахшем зверушками, ребята возились у террариума, где был создан кусок Кара-Кумов с песчаными барханами и знойным солнцем — многосвечовой электрической лампой. Возле крольчатника на корточках сидел Вадик.

Паня вызвал его в коридор и начал торопливый допрос:

— Ты куда сегодня бегал с Генкой? Опять споришь? Сейчас же говори, слышишь!

— Хочу и спорю… Спорим, кто первенство города по футболу выиграет — «Металлург» или «Горняк». Надо же дать Генке отыгрыш за ножик! — Подняв на Паню недоумевающий взгляд. Вадик спросил: — Пань, ты уже знаешь? Гоша Смагин сказал мне, что Григорий Васильевич возьмет в свою бригаду Степана Полукрюкова… Зачем он? Полукрюков же работает так себе…

— Чепуха с ерундой! — ответил Паня. — Скоро батя с совещания придет, я у него спрошу. Бежим ко мне, Вадь, посмотришь, какой письменный стол мне батя купил, а мама — будильник. Цифры и стрелки светятся, так и горят.

Один из кружковцев, приоткрыв дверь, позвал Вадика:

— Колмогоров, где ты? Кролик опять чихает, как паровоз.

— Я к тебе приду, Пань! — пообещал заторопившийся Вадик. — Понимаешь, у кролика началась эпизоотия. Он, может быть, даже умрет, а он серебристый.

Паня отправился домой.

Он надеялся, что совещание у генерал-директора уже кончилось и можно будет узнать все о траншее.

Старших Паня нашел в садике, где Пестовы иногда пили чай при свете висячего фонарика с разноцветными стеклами. Сюда, на ранний огонек, пришел машинист-паровозник Гордей Николаевич Чусовитин и соседи Пестовых — Иван Лукич Трофимов и его жена. Варя.

— Чаю налить, Паня? — из-за самовара спросила мать.

— А бати нет?

— Ждем-пождем, чаек пьем… — Гордей Николаевич вынул из жилетного кармана часы с дымящим паровозом на циферблате и покачал головой: — Затянулось, видать, совещание. Дождусь ли хозяина?.. Ты бы, Ваня, еще сыграл.

— Можно… — Иван Лукич растянул мехи и объявил: — «Сказки Венского леса», сочинение композитора Иоганна Штрауса.

Играет Иван Лукич прекрасно, ничего не скажешь, но сейчас музыка ни в коей степени не занимала Паню. Наоборот, ему казалось, что Штраус отдаляет возвращение отца, что он стал досадной помехой.

Кончились невыносимо длинные «сказки». Иван Лукич поправил запонки в манжетах а сложил руки на баяне, а Чусовитин благодушно вздохнул, вытер платком свое красное лицо и снова посмотрел на часы.

— Хорошо как! Лучше, чем по радио, — похвалила музыканта Мария Петровна. — Напрасно ты, Ваня, не занимаешься с учителем. Способный ты человек!.. А теперь сыграй свое.

— Свое он только на огороде при луне играет! — засмеялась Варя. — Заберется к огурцам и выдумывает, выдумывает…

При чем тут музыка и огурцы, когда важнее всего узнать о траншее! Ведь ясно, что ради этого и пришли сегодня к Пестовым знакомые. Но Паня был уверен, что при первой же попытке направить разговор в нужное русло мать выставят его из-за стала.

Уф, наконец-то!.. Скрипнула садовая калитка, Григорий Васильевич поздоровался с гостями и мимоходом потрепал Паню по спине.

— Налей, Маша, чайку! — сказал он весело. — От споров-разговоров внутри запеклось.

Нетерпение Пани достигло последнего предела, но старшие не спешили приступить к тому, что всех интересовало. Они, как водится, потолковали о погоде, о поселковых новостях второстепенной важности и дали Григорию Васильевичу спокойно выпить первый стакан.

— Что новенького, Гриша? — спросил Гордей Николаевич, когда Пестов закурил. — Как там насчет траншеи решили?

Перестали звенеть ложечки, все смотрели на Григория Васильевича.

— Решение, в общем, такое… — ответил он. — На проходку траншеи ставим два экскаватора для спаренной работы. «Четырнадцатый» пойдет лобовым в забой, а «Пятнадцатый» будет перегружать в вагоны ту породу, что лобовая машина вынет. Мы с Андрюшей Калугиным переходим работать на «Четырнадцатый», а на «Пятерке» бригадиром вместо меня останется наш мил-друг Иван Лукич Трофимов.

— Поздравляю тебя, Ваня! — сказала Мария Петровна. — И ты бригадиром стал…

— Давно пора! — отпустила Варя, всегда недовольная положением своего мужа, но все же улыбнулась ему и добавила: — Штраус!

Чусовитин спросил:

— Кого в свою бригаду третьим берешь?

И Пестов ответил:

— Попросил я Степана Полукрюкова… Так и будет.

Снова за столом стало тихо-тихо.

— Тебе виднее, Гриша, — откашлявшись, проговорил Чусовитин. — Разговор о твоем желании мы уже слышали. Он по всей Горе Железной прошел…

— Ну, и какого мнения люди? — насторожился Пестов.

— Разного… — Чусовитин помолчал и заговорил напрямик: — А если хочешь мое стариковское мнение знать, то рисково ты поступаешь. На траншее каждый кубометр вынутой породы будет иметь значение для графика, а ты берешь в бригаду среднего машиниста. Не вижу для этого резонов, Григорий Васильевич, не нахожу смысла, хоть убей! — И он сердито отставил чашку.

«Правда! — мысленно одобрил старика Паня. — Зачем батя так?»

— Напрасно ты, Гордей Николаевич… — мирно возразил Пестов. — Помнишь Сему Рощина? Взял я его на «Пятерку», и тоже пошли всякие разговоры. А Сема Рощин теперь в Белоярске гремит, мне никак не уступает.

— Семку ты полгода будто сына родного учил, каждый день за его спиной в кабине стоял, как на часах, — напомнил Чусовитин. — А на траншее всей работы на два месяца. Только-только начнешь Полукрюкова этого учить, а тут траншею подай-ка! Если к сроку траншею не дашь, что скажешь Горе Железной, Григорий? Ты подумал, какую ответственность на себя берешь?

Холодок охватил Паню, хотя вечер был теплый: он знал, как ревниво относятся горняки к славе своего рудника, знал, что никому и никогда не прощают они неудач.

— Не стращай, Гордей Николаевич! Гора Железная мои резоны в расчет примет. — Григорий Васильевич подул на огонек папиросы. — А резоны немалые. Перво-наперво о Полукрюкове скажу… Уж до чего я Сему Рощина полюбил, чуть не плакал, когда его в Белоярск отпустили, а нет, не променял бы я на него Степана, ни в какую! Смекалистый парень, на горячей работе он днями расти будет…

— Самостоятельный человек… — подтвердила Мария Петровна.

— Надо росту ему прибавить, — подняв руку над головой, сказал Пестов. — Ты прикинь, Гордей Николаевич, что получится, когда Степан начнет на траншее отличаться? Весь молодняк второго карьера за ним потянется. А тут еще мы, старики, шефство над молодежью возьмем… Петр Красулин. Лея Фелистеев, Андрей Калугин на это дело свое согласие уже дали.

— И Трофимов! — быстро подсказал Иван Лукич. — Меня не забудьте, Григорий Васильевич.

Пестов похлопал ладонью по столу:

— Поднимем второй карьер, стахановским его сделаем, верь моему слову, Гордей Николаевич! Знаю, ответственность моя большая, да когда я этого боялся? Ответа бояться — за дело не браться, с печными тараканами дружбу водить… Есть у меня грамотность и квалификация, значит должен я все, что умею, другим передать да еще прибавить. Без этого я себя не могу понять, Гордей Николаевич, да и другие стахановцы тоже.

С любовью смотрел на его лицо Паня, увлеченный горячими словами, шедшими от сердца. Поколебался как будто и Чусовитин.

— Ты, Гриша, конечно, рассуждаешь по-партийному, — сказал он. — Ничего, значит, с тобой, с железной косточкой, не сделаешь, зубы обломаешь, а не раскусишь. Предупреждение я тебе дал, а там видно будет… Ну, Мария Петровна, прощайся со своим супругом: не видать тебе Григория, пока он последний ковш из траншеи не возьмет.

— Привыкать ли? — с достоинством ответила Мария Петровна.

Конца разговора Паня не дослушал.

— Телефон как будто звонит, — сказала мать. — Наверно, Паня, твой дружок соскучился.