Осторожно подоткнув одеяло вокруг Пани, Григорий Васильевич провел ладонью по его голове — нет ли жара, погасил свет и ушел в столовую.

Отцовская ласка больно упала в сердце.

Паня не вытерпел этой боли, сел на кровати.

Он еще не знал, как поступить, его еще удерживал стыд, но все яснее становилось, что больше нельзя, невозможно таиться от человека, которого так обеспокоила Панина беда, который сделал для Пани все, что можно: вызвал доктора, отвез Паню в поликлинику на рентген — нет ли перелома кости, принес из магазина кулечек со сливами и ни разу не выругал Паню, а напоследок сказал так мягко, участливо: «Поправляйся… Спи, сынок!» Да разве можно было после всего этого хитрить, выбирать удобную минуту для признания! Нет, будь что будет, лишь бы сбросить с души нестерпимую тяжесть.

— Батя… — жалобно позвал он.

— Пить хочешь? — догадался Григорий Васильевич.

Он налил в стакан воды из графина, вошел в «ребячью» комнату; не зажигая света, подошел к Пане и сказал:

— Пей, не пролей.

— Батя, я как сегодня ногу вывихнул? — порывисто начал Паня, задержав руку отца в обеих своих. — Я Наташе неправду сказал, а тебе всё как есть… Я в шахтенку на старом огороде полез да упал… Ты сядь, батя.

Отец выслушал его рассказ, не сделав ни одного движения, потом высвободил свою руку, все еще державшую стакан, из Паниных рук и ушел в столовую.

Паня сначала даже не сообразил, что случилось.

Как же это так! Ничего не сказал, ушел и теперь ходит, ходит из угла в угол столовой, грузно ступая. И эти тяжелые шаги, это молчание хуже самой жестокой пытки. Да как же это так, разве можно это снести? Ведь понимает Паня, что он сильно провинился, с благодарностью примет он любое наказание: разругай, посади на хлеб и на воду, отбери свой недавний подарок — велосипед, даже выдери дурака Паньку, но не молчи, будто чужой.

Паня представил себе, как отец, шагая по столовой, заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, как печально глядят его глаза, как углубились морщинки на его лице, — и сердце сжалось от острой жалости.

— Батя, а батя! — с отчаянием позвал он.

Нет, не слышит или не хочет слышать отец, — все ходит, ходит по столовой и никогда не подойдет к Пане, никогда не заговорит с ним…

Неожиданно отец вошел в «ребячью» комнату, остановился возле Паниной кровати, проговорил тихо:

— Что ж, опять ты показал, что у тебя и мысли о родителях нет, будто мы чужие да бесчувственные, железные. Все время душа из-за тебя не на месте. Зимой отметками своими донимаешь, летом — озорством глупым… Сколько раз было тебе приказано от горы держаться подальше, не шутить с нею, а ты как нарочно…

— Я не нарочно… Я только для малахита… — всхлипнул Паня.

— Да зачем тот малахит нужен, если ты за него с головой можешь проститься! — воскликнул отец. Он наклонился, сильно прижал к себе Паню, сказал ему на ухо: — Глупый ты, глупый! — и вышел из комнаты.

— Батя, честное пионерское, я больше никогда… — начал Паня, и поперхнулся, замолчал.

Отвернувшись к стене, вытирая глаза краем пододеяльника, он в один миг дал себе множество решительных обещаний. Хватит дурить! Он просто забудет дорогу на Гору Железную, разве только сам отец разрешит ему наведаться в рудничный забой. Кончится лето, и Паня постарается учиться лучше. Что же касается доски почета, то дело уже сделано: с помощью бабушки Ули он достанет малахит и торжественно вручит директору Гранильной фабрики. Из Новоуральска на Гранилку приедет знаменитый малахитчик Анисим Петрович Неверов, и на переливчатой зелени волшебного камня вспыхнет дорогое имя батьки, первое имя на руднике Горы Железной.

Решения приняты, на душе стало легче. И особенно хорошо то, что батя тоже успокоился, сел заниматься. И по временам тонкий слух Пани улавливает, как поскрипывает перо в его руке. С этим Паня заснул.

А утром, еще не открыв глаз, он услышал тоненький голос Вадика, доносившийся из столовой.

— Григорий Васильевич, ну, пожалуйста, не говорите папе и маме, что мы с Паней исследовали шахтенку! — ныл Вадик.

Когда Григорий Васильевич кончил его распекать — впрочем, не очень горячо, так как считал главным виновником происшествия своего сына, — Вадик шмыгнул в «ребячью» комнату, присел возле Паниной кровати на корточки и зашептал, сделав круглые глаза:

— Ух, мне вчера попало на весь год!.. Я хотел по-честному бросить веревки в дворницкую, а Егорыч потащил меня к маме. Все так кричали, что у меня кровь носом пошла. — Вадик перешел к другим делам: — А я сейчас директора Гранилки Нил Нилыча видел. Он сказал, что пионеры натаскали много малахита из дому, только куски всё маленькие. Нил Нилыч сказал, чтобы я тебе сказал, что он на тебя надеется. А я сказал, чтобы он не надеялся, потому что мы не нашли малахита.

— Он сказал, она сказала, ты сказал да соврал! — улыбнулся Паня. — А я уже нашел малахит.

— Да, как же, очень ты нашел! Наверно, ты еще не проснулся и все во сне видишь, — высмеял его Вадик.

— Потом узнаешь, приснилось или нет.

Но весь день не было вестей от бабушки Ули, и напрасно встрепенулся Паня, когда в дверь постучали. Это пришли Полукрюковы во главе со Степаном. Женя, в форменном платье ученицы, с четырехцветным мячом в руках, держалась важно и даже чопорно, а Федя, в узковатой курточке, неповоротливый, шумно задел стул и неловко затоптался возле Паниной кровати.

— Здравствуй, Паня! У тебя еще болит нога?.. Ничего, Степуша говорит, что нога скоро заживет, — покровительственно проговорила Женя. — Я пришла к тебе в гости посмотреть камешки. Пожалуйста, покажи!

— Ух, сделала одолжение! — пробормотал Вадик.

— Ладно! — покосился на него Паня и, верный законам гостеприимства, стал показывать коллекцию.

— Совсем даже некрасиво… — разочарованно протянула Женя, когда он открыл ящик номер один.

— Как ты много понимаешь! — вмешался Вадик. — Тут образцы руд, асбеста — все, что нужно для промышленности… А кристалл-королек самородной меди видишь? Поищи такой, если найдешь.

— Все равно неинтересно. Вовсе не нужно собирать некрасивые камешки, — вздернула нос Женя.

Ящик номер два с образцами мраморов, яшм и ангидритов понравился ей больше. Она лишь не поверяла, что скромная, сырая, то-есть еще не отполированная, яшма и цветистая отполированная яшма — это половинки одного куска. Но когда Паня открыл ящик номер три, глаза Жени загорелись, а руки изо всех сил стиснули мяч.

— Как много каменных цветочков! — поразилась она. — Даже лучше, чем из Малой Мурзинки… Зачем они все привязаны проволочкой? Я хочу их подержать. Дай мне этот голубенький. Нет, сперва этот красный-красный… Как его зовут?

— Шпинель, просто огневик. Мы с Вадькой шпинели за Шатровой горой нашли, на старом золотом прииске. — Паня освободил из проволочной петли небольшой кристалл, имевший форму двух пирамид, сросшихся основаниями. Правда красивый?

— Лучше всех! — восторженно вздохнула Женя, положив на ладонь тяжелый каменный огонек. — Я тоже буду собирать только такие. Сегодня я уже сама нашла хороший камешек. Покажи, Федуня.

Из кармана Федя достал кусок мутного зеленоватого стекла.

— Мартеновский шлак со Старого завода! — взвизгнул Вадик и расхохотался, держась за бока. — Ну и начала собирать коллекцию! Ну и начала!.. Хочешь, целую шлаковую гору подарю? Не жалко… Ой, не могу!

— Да, начала собирать, начала! — крикнула Женя, сразу ставшая краснее камешка-огневика. — И соберу самые-самые красивые тебе назло, потому что ты… ты… — И, не закончив фразы, она выбежала из комнаты, чтобы не разреветься.

— Ты зачем так? — сердито спросил Федя. — Будто не понимаешь, что она не знает камней… Все время к ней пристаешь.

— А ты не обращай на Вадьку внимания, он всегда с девчонками цапается, — сказал Паня. — Давай, Полукрюков, сразимся в шахматы.

— Поучи, поучи половчанских, — подзадорил своего друга Вадик.

Федя хмуро взглянул на него, но промолчал.

Паня расставил фигуры и объявил: