— На рассвете?

— Два часа спустя. В этом катрен вполне точен. Даже учитывая изменения в календаре с тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года.

Я покачал головой:

— Белые дома есть и в Калифорнии.

— Честно говоря, это может означать все, что угодно. Нострадамус использовал выражение «Мэзон Бланш».

Я остановил машину. Мы находились возле киностудии «Уорнер бразерс». Дом родной для Лорре. И для Эррола Флинна. Предутренний свет уже превратил водонапорную башню в боевую машину марсиан.

Я рассмеялся.

Вот так это и бывает. Когда ты видишь, а больше — никто. Именно такие минуты и делают детектива.

— Это здесь, — сказал я.

— Откуда вы знаете?

— «Варьете». Отраслевое издание. Моя работа большей частью связана со студиями. Я в курсе дел в кинопроизводстве. В данный момент Питер Лорре снимается в фильме на «Уорнерз». С Хэмфри Богартом и Ингрид Бергман.

Женевьева была изрядно озадачена. Лицо ее снова сделалось лицом инженю.

Я не понимаю…

— Женевьева, фильм называется «Касабланка». Каса бланка. Мэзон бланш. Белый дом.

Она уставилась на студию, на павильоны звукозаписи.

— Не Белый дом в Вашингтоне и не город в Северной Африке. Здесь, «Касабланка», Голливуд.

Я въехал на территорию студии.

Там были лишь ночные сторожа да немногочисленные рано прибывшие или слишком задержавшиеся техники. Я спросил охранника в форме, не видел ли он Флинна. Тот не хотел отвечать.

— Я так понимаю, что у него запой, — сказал я.

Наконец охранник кивнул в сторону павильона.

— Должно быть, он сейчас отсыпается, — сказал охранник. — Он славный парень, и мы не против покрывать его. Все эти россказни, что вы о нем слышали, ничего не значат.

Я поблагодарил его.

Я не смог сдержать легкого ликования, сообщая Женевьеве, что был прав.

Мы поспешно прошли к павильону и обнаружили незапертую дверь.

Мы, как Алиса, оказались в Стране Чудес. Половина павильона была превращена в ночной клуб, с потолочными вентиляторами, видавшим виды фортепьяно, двадцатью пятью ярдами стойки, задней комнатой, набитой оборудованием для азартных игр и рядами бутылок с холодным чаем. Повсюду были раскиданы стаканы, и пистолеты, и шляпы, в точности на тех местах, где они должны быть к началу съемки. Черные камеры, будто огромные голенастые насекомые, замерли там, где клубные ковры сменял голый бетон. С потолочных балок свисали погашенные прожектора.

Посреди съемочной площадки развалились рядом с бутылкой два человека.

Флинн был настолько пьян и перепуган, что хлебал холодный чай, как лучший бурбон. Бэрримор был мертв, но он двигался. Рубин, сверкающий в груди мертвеца, освещал в остальном темный павильон.

Флинн поднял стакан, обращаясь к своему кумиру.

— Для чего все это, Джек? — спросил он. — Все эти неприятности, этот ночной кошмар, эти фантазии, этот ужас? Неужели все это ради развлечения, ради забавы? Ради того, чтобы тебя взял и выкинул прочь какой-нибудь пренебрежительно фыркающий сопляк, потерявший к тебе интерес?

Он стукнул стаканом об пол.

— Я не хочу так. Я хочу Гамлета, и Шерлока Холмса, и Дон Жуана, и Робин Гуда, и Кастера. Хочу, чтобы мы были героями, спасали то, что достойно спасения, почитали женскую добродетель и были воплощением мужества. Мы не должны быть просто жалкими проститутками, Джек.

Бэрримор кивал.

В нем не было жизни. Во всяком случае, его собственной. Это был оживший Камень Семи Звезд. Женевьева схватила мою руку и сжала ее, будто в тисках.

— За великих проклятых! — поднял тост Флинн, отбрасывая свой стакан прочь.

Чертовски похоже на сценарий.

Накрахмаленная сорочка Бэрримора была расстегнута, из-под нее выпячивалась грудь. Внутри его просвечивающего тела пылали раскаленные угли, озаряя черные полосы ребер.

— Если Флинн заберет камень, его ждет судьба Джона Бэрримора, — сказала Женевьева. — Личный триумф и деградация. Но только личный. Он будет защищен от мира. Точнее, мир будет защищен от него.

— Но это убьет его, — предположил я.

Женевьева кивнула.

— Все умирают, — сказала она.

— Кроме вас.

Тоненьким голоском перепуганной в стародавние времена маленькой девочки она повторила:

— Кроме меня.

Через стеклянную крышу павильона просеивался солнечный свет. Интересно, подумалось мне, не рассыплется ли Женевьева Дьедонне на рассвете, как набитый солью зомби у меня в офисе?

Раздался выстрел.

Женевьева ойкнула. Она смотрела на алое пятно на своей серебряной груди. Кровавое пятно расползалось, и ее глаза расширились от удивления.

— Кроме меня, — шепнула она, падая.

Я развернулся, выхватив пистолет.

На сцену вышел Беннет Маунтмейн.

Его лоб и верхнюю часть лица, словно чепец, покрывала вонючая кошачья шкура. В измазанном кровью мехе были проделаны дырки для глаз.

— Серебряная пуля, — пояснил он.

Женевьева застонала и зажала рану. Впервые она казалась беспомощной. Она пробормотала что-то по-французски.

Маунтмейн презрительно прошел мимо меня.

Флинн поднялся и преградил ему путь, заслоняя Бэрримора.

— Снова ты, — прорычал он, — Охотник за сокровищем. Прежде чем пересыпать дублоны капитана Блада в свои сундуки, тебе придется отведать моей холодной стали.

Маунтмейн устало поднял пистолет.

— Стреляй же, негодяй, — заявил Флинн.

Лицо его покраснело и осунулось, но выглядело куда героичнее, чем на экране. Казалось, он стал больше, будто вобрал в себя частицу рубинового сияния, и, открыв рот, Флинн рассмеялся в лицо Маунтмейну.

Черный Маг выстрелил, и пистолет взорвался в его руке.

Хохот Флинна нарастал, заполняя павильон, заставляя вращаться потолочные вентиляторы.

В нем звучали какие-то демонические ноты. Он стоял, расставив ноги, подбоченившись, сверкая глазами.

Бэрримор наклонился вперед, и большой камень выпал из его груди на бутафорский стол.

Свет «Семи Звезд» озарил декорации «Касабланки».

Маунтмейн валялся на полу, корчась от боли, кровавыми слезами оплакивая крах всех своих надежд. Женевьева пыталась сесть и что-то сказать. Я опустился на колени рядом с ней, посмотреть, что можно сделать.

На спине у нее тоже была кровь. Пуля прошла навылет. Дырки у меня на глазах затягивались и открывались снова.

Ее белокурые волосы сделались седыми. Лицо превратилось в бумажную маску.

— Возьмите камень, — выговорила она. — Спасите Флинна.

Я пересек съемочную площадку.

Флинн глядел на меня. Он колебался. Маунтмейна он распознал. Но не меня.

— Рыцарь без страха и упрека, — сказал он.

Было ужасно неловко.

Он отступил. Я поднял Камень Семи Звезд. Внутри него сияли крохотные точки. Я ждал, что он будет теплым и упругим, но он оказался холодным и твердым. Мне хотелось забросить его в море.

— Вы нашли его, — произнес голос с британским выговором. — Молодец.

Уинтроп оставил свой провидческий чепчик снаружи, но лоб его все еще был испачкан. Пока он стирал остатки крови, мне вспомнился кот, которого он держал на руках в Колдуотер-Каньоне.

— Эдвин, — слабо шепнула шокированная Женевьева, — вы не…

— Не разбив яиц, яичницу не сделаешь, — ответил он, вовсе не сконфуженно. — Вы, конечно, этого не одобряете. Катриона тоже не одобрила бы. Но, в конце концов, вы еще поблагодарите меня. Вы позволите?

Он протянул руку. Я взглянул на камень. Мне хотелось отделаться от него. Флинн был еще тут. Я ощущал, как камень притягивает кинозвезду. Солнце еще не взошло. Я мог бы погрузить камень в грудь Флинна и спрятать его для следующего поколения. Ценой человеческой жизни.

Кто может утверждать, что Эррол Флинн не погубит себя и без сверхъестественного вмешательства? Многие так и делают.

Маунтмейн вопил от ненависти и отчаяния. Он истекал кровью.

Рука Уинтропа продолжала тянуться ко мне. Решение было за мной.

Павильон начал заполняться людьми. Коллеги Уинтропа, копы, охранники студии, сотрудники «Уорнерз», люди в военной форме, люди в фашистской форме. Я видел Питера Лорре и других знаменитостей. Все были в этом кино.