Около восьми часов утра мы нашли открытый гражданский гараж, где нам выровняли вмятины, но вернуть машине прежний вид не удалось. Нужно было видеть эту бедную машину!
Мы вернулись в роту в девять часов вместо шести. Меня вызвал к себе лейтенант. Я оставил машину у КП. Вхожу в кабинет.
— Где вы были?
— У себя в комнате.
— Нет, вас там не было. За вами посылали.
— Во сколько?
— В восемь часов.
— Каждое утро я ухожу в шесть часов делать зарядку.
— Ладно. Где машина?
— У двери.
— Нужно ехать.
— Хорошо, господин лейтенант.
Увидев совершенно покореженную машину, он спросил:
— У вас была авария?
— Нет, господин лейтенант.
— Как нет? Да взгляните же на нее!
— Да, господин лейтенант.
— Да! Вы признаете, что у вас была авария?
— Нет, господин лейтенант.
— Вчера вечером машина была в нормальном состоянии. Да посмотрите же на нее, черт побери!
— Она всегда была такой, господин лейтенант.
— Вы что, принимаете меня за дурака?
— Нет, господин лейтенант.
— Итак?
— Итак, она всегда была такой, господин лейтенант.
С моей стороны было глупо отрицать очевидное. Но, отрицая все, я избегал других вопросов, на которые мне не хотелось отвечать. Меня посадили в «тюрьму», вернее, взяли под стражу, поскольку специального здания тюрьмы не было.
За несколько дней до этого события один солдат сломал ручку дверцы этой самой армейской машины. Решив, что это произошло по моей вине, наказали меня. Я безропотно принял наказание, но виновник сам признался. Все, не исключая офицеров, решили, что я снова кого-то выгораживаю. Мои товарищи устроили забастовку, требуя выпустить меня из-под стражи. Это всего лишь одно из многочисленных доказательств их дружбы.
В день демобилизации офицеры спросили:
— Теперь вы можете сознаться, кто разбил машину?
Я ответил улыбаясь:
— Дело в том, что она всегда была такой.
Но это произошло гораздо позже...
Пока что мы в Мондидье. Это было еще до истории с машиной. У меня украли моего маленького 107-го. Я был безутешен. В свой очередной приезд Жан подарил мне другую собаку, трехмесячную немецкую овчарку, которую я тоже назвал 107-й. Вскоре мы отбывали из Мондидье в Ами, это также в Сомме. Ами находится совсем рядом с Тиллолуа. Мы проходили через этот городок, направляясь к месту нового расквартирования. В Тиллолуа очень красивый замок XVI века. Офицеры обожают замки. Они решили остановиться здесь.
Нас встретила хозяйка — пожилая дама в чепце. Увидев меня, она воскликнула: «Жанно!» и бросилась меня обнимать.
Откуда эта дама знает меня? Наверное, это одна из знакомых Жана, которую я, как обычно, не узнал.
— Жанно, вы здесь у себя. Приходите, когда хотите. Если хотите здесь ночевать, питаться — будьте как дома.
— У вас хотели бы остановиться офицеры.
— Ни в коем случае. У них есть ордер на реквизирование помещения?
— Нет.
— В таком случае меня не заставят их поселить.
Мы покинули замок. Хозяйка отпустила меня, взяв слово вернуться. Мои офицеры недовольны. Это стало началом ухудшения наших отношений.
В Ами я снимал комнату с ванной, за которую платил сам. Машину у меня забрали. Я проводил дни за чтением, писал или рисовал у себя в комнате, навещал Терезу д'Эннисдаэль в ее замке, где меня шикарно принимали. Жан приезжал туда на выходные. Часто там бывали английские офицеры. На Рождество хозяйка дома — «Дама в чепце» — устроила большой праздник в нашу честь. В конце ужина англичане запели «Марсельезу». Тереза побледнела. Наклонившись к Жану, она сказала:
— Как, эта революционная песня у меня!
Все ее предки были обезглавлены в 93-м под звуки этого гимна. Что касается меня, я жил как в сказке. Вечера в замке, чепчик Терезы, отличавшиеся простой элегантностью залы, комнаты и такой успокаивающий огонь больших каминов. Если не считать ужина с английскими офицерами, мы почти не ощущали, что идет война...
Жан так же, как это было в Париже, писал ночью стихи, которые я находил утром в своих «башмаках» [16].
В ночь Рождества явится Ангел,
Чтоб дать тепла тебе и мне,
Ибо он, как саламандра,
Может танцевать в огне.
Часто стихи перемежались рисунками.
Комната Элианы [17]
Мы все трое тихо дремлем,
107-й, Жанно и я.
Сон — прекрасная поэма,
Если рядом спят друзья.
Ангел наш, легко принявший
Вид огня в честь Рождества,
Белые одежды снявши,
Сна сплетает кружева.
Он на нас навеет негу,
В злато обратит бревно.
Ангелы же за окном
Все из мрака и из снега.
Ангел, я к тебе с мольбой:
Пусть окончится война,
Не нужна нам трем она,
И в душе у нас покой.
* * *
Мой Жанно, мой любимый, мой сын,
Из груди сердце выскочит, верно,
Ибо знаю, ко мне мчишься ты
Из Ами в Тиллолуа, чрез Бёврень.
Как тебе удается, мой друг,
И солдатскую лямку влачить
В Сомме, где так тоскливо вокруг,
И быть светочем в этой ночи?
* * *
Проснулся я к жизни, а значит, к любви,
В тот день, когда повстречал я Жанно,
И рядом теперь лежат, как одно,
У камина туфли — его и мои.
Крик в пустоту
Все нас с тобою разделяет,
И все ж навеки мы вдвоем.
Сто клятв твоих в моем кармане,
Мои же носишь ты в своем.
И пусть повсюду катастрофы,
На почте письменный завал,
Тебе шлю огненные строфы —
Любви своей девятый вал.
Мой новый 107-й заболел. Жану пришлось отвезти его в Париж для лечения. Ветеринар привязался к нему и попросил разрешения оставить его у себя.
С тех пор как я перестал быть водителем, в роте не знали, что со мной делать. Никаких нарядов, никакой работы мне не поручали. Я был неприкосновенной личностью. Мои товарищи не разрешали меня беспокоить.
Однажды меня вызвал офицер.
— Вас переводят на другую работу, —сказал он. — Вы отправитесь в Руа, на колокольню. Это самая высокая точка в окрестностях. Будете наблюдателем. Ваша задача — сообщать по телефону, когда появятся немецкие самолеты.
И вот я устроился со своей походной кроватью в большом квадратном помещении самой высокой башни в деревне, как раз под колоколами, звонившими каждые четверть часа. Колокольня была высотой, думаю, метров шестьдесят. Я поднимался туда по винтовой лестнице из четырехсот пятидесяти ступенек. Было маловероятно, что я отличу немецкие самолеты от французских. Как я говорил, у меня очень слабое зрение, и я не знал, как выглядят те и другие.
