– Круто, – сказала она. – А куда мы едем?

– Ко мне в офис.

– Ура. Я увижу, чем ты занимаешься.

– Зачем тебе знать, чем я занимаюсь?

– Ну… Все-таки.

Справа нас осторожно объехало такси. Водитель бросил раздраженный взгляд. Мы мешали ему работать.

– Был старый фильм, – сказал я. – Не помню, как называется. Там герой красиво играл с женщиной в любовь. Она спросила: «Чем ты занимаешься?» Он ответил: «Я покупаю и продаю деньги». Скажи, хорошо звучит?

– Да. Только непонятно.

Я проехал еще пятьдесят метров, свернул, вкатился под низкую арку, во дворе остановился.

– Пойдем.

– Ты не закроешь окна?

– Нет, – сказал я. – Весь двор под видеокамерами. Есть инфракрасные, есть ночного видения. Если кто сунется – охрана сразу все увидит.

Поочередно открыл три стальных двери. Охранник, выглянув из своего закута, кивнул мне и посмотрел на мою красноволосую спутницу с глубоким равнодушием. Он давно здесь работал и навидался всякого.

Я провел ее в кабинет, включил настольную лампу.

– Хочешь выпить – в шкафу найдешь.

Сел в кресло.

Я ни разу за четыре дня не притронулся к ней. Ей это нравилось. Мы ужинали салмон-стейком, спаржей, шампиньонами на гриле. Ей это тоже нравилось. Каково содержание ее жизни – я не спрашивал. Где подобрал ее – не помнил. Помнил, что сильно поскандалил с женой и ушел из дома. Помнил, что в первый вечер испытал невыносимую тоску и боль. Перехватывало горло, подступали слезы. Как будто нажрался толченого стекла.

Она плеснула себе коньяку, глотнула торопливо («Куда торопится? – подумал я. – Жить? Наслаждаться? Или боится, что прогоню?»).

– Я чуть-чуть. Я пить не буду. Я нюхать буду. Хочешь понюхать?

– Нет.

Под моим взглядом она достала из сумочки миниатюрный кошелечек, очень потрепанный, из него извлекла нитку с иголкой, маникюрные ножницы, следом – пакетик с порошком.

– Не боишься с собой носить?

Она помотала головой.

– Я его всегда сюда прячу. Где нитка и иголка. Или – можно в коробочку с тампаксами, тоже вариант…

– А если поинтересуются, зачем таскаешь с собой нитку с иголкой?

– Глупый вопрос! Чтоб колготки зашить, если порвутся.

– Ты интересная тетка. На колготки денег нет, а на кокаин – есть.

Она беззаботно рассмеялась. Это был ее главный звук: легкий смех. Все четыре дня приходила в одном и том же коротком, сильно выше колен, платье. Возможно, все ее личное имущество исчерпывалось этим платьем – белым в синие цветы – и граммом стаффа.

– Налей мне, – сказал я.

Она поспешно налила, поднесла. Слишком поспешно. Я даже вздрогнул; показалось, что вижу ее впервые. Ноздри в белой пудре, взгляд прыгает, как шарик пинг-понга: со стола на шкаф, оттуда – на клавиатуру компьютера, оттуда – на мое лицо.

Я выпил. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.

– Сядь на стол, – сказал я и показал пальцем.

– Хорошо.

– У меня к тебе просьба. Открой, пожалуйста, рот. И высунь язык.

Она опять засмеялась.

– И не смейся. Это еще одна просьба. Итого две просьбы. Третьей не будет. Ближе чем на метр не подойду. Честное слово. Просто открой рот и высунь язык. И посиди так, хотя бы минуту…

– Хочешь поиграть в глубокую глотку?

– Я не смотрел этот фильм. И я не хочу играть.

– Значит, это не игра?

– Ни в коем случае. Только сначала включи верхний свет. Я хочу все видеть.

Язык ее – широкий и короткий, ярко-розовый у кончика – выглядел слишком здоровым, младенческим.

– Да, – сказал я. – Вот так. Молодец. Только высунь на всю длину. В этом весь смысл. Широко открыть и далеко высунуть.

Помотала головой, закрыла рот, вытерла губы.

– Я так не могу.

– Постарайся.

– Тебе нравится унижать женщин, да?

– Это не унижение. Это упражнение. Улучшает приток крови и развивает подвижность лицевых мышц. Попробуй еще раз. Две минуты.

– Ты говорил – одну.

– Теперь я хочу две. Давай. Сделай.

Она снова высунула его.

– Насчет глубокой глотки – это к моему другу. У меня есть друг, мы с ним вместе работаем. Он регулярно приводит сюда женщин. Не таких, как ты. Настоящих блядей. И предлагает все время одно и то же… Тяни язык. Тяни.

Ее глаза заслезились.

– Да. Вот так. Ты очень красивая. Слушай дальше. Он достает деньги. Пять пачек долларов, в каждой пачке – сто листов. Бумажки по одному доллару. В Москве они плохо ходят. Кому нужны однодолларовые бумажки, правильно? В общем, у нас накопилось почти три тысячи однодолларовых листов. И вот он показывает все это и говорит: сколько засунешь в рот, столько и унесешь. Но минимальное количество – четыре пачки. Не две, не три, именно четыре… Тяни язык!

Она сильно покраснела, но держалась.

– Еще немного, – я посмотрел на часы. – Меньше минуты. В общем, так он развлекается, друг мой. Уже полгода. Сначала ничего мне не говорил, а потом напились мы, в удачный день, – и он признался. Это, сказал, очень весело, а главное – познавательно. Три пачки обычно легко входят, а четвертая – с большим трудом. И то, если рот большой. Совать надо узким концом, разумеется. Они пихают в себя, давятся – а он наблюдает. Рассказывал, что одна, самая решительная, затолкала четыре пачки, а вынуть не смогла. Судорога лицевых мускулов! Он сам выдернул. Одной рукой за волосы держал, а другой тащил. Чувствую, говорит, не идет, а потом догадался: сначала вытянул одну пачку, которая в середине, и спас девушку…

Она закрыла рот и схватилась ладонями за щеки. Промычала:

– Челюсть не двигается.

– Вот и не двигай.

– Мне кажется, я бы смогла.

– Что «смогла»?

– Взять в рот четыре пачки.

– Я тебе это не предлагаю. Мне кажется, это тебя унизит.

– Да. Ты прав.

– Если тебе нужны деньги, я дам безо всяких игр. Просто так.

– Я не хочу просто так. Дай в долг.

– Нет. Если я дам тебе в долг, ты начнешь мне звонить. Как порядочная девушка. Два раза в месяц. Или даже раз в неделю. Ты будешь говорить: «Слушай, извини, пока не получается, но дней через десять – точно отдам…» Или: «Слушай, я не набрала всю сумму, есть только часть, давай увидимся сегодня…»

– Ты не хочешь, чтобы я тебе звонила?

– Нет. У меня жена. Ребенок. У меня работа. Я сижу здесь с утра до ночи. Покупаю деньги, продаю деньги, говорю о деньгах, думаю о них… Твои звонки будут меня бесить. А теперь – вставай. Я отвезу тебя домой.

Домой она, разумеется, не поехала. Два часа ночи – для нее это был самый разгар периода активности. Попросила высадить на Новом Арбате, возле «Метелицы». Улыбнулась на прощание. Ткнула пальцем пониже уха, покачала головой: мол, до сих пор болит.

Отъезжая от обочины, я хохотал.

Что, брат Микки? Что, чувак? Теперь я тебя понимаю. А ты, будь рядом, понял бы меня. Газеты пишут, что ты совсем запил и плохо выглядишь. Красивого парня с влажными оленьими глазами больше нет.

Но и меня – того дембеля, посетителя видеосалонов – тоже нет.

Дело не в том, покупаю я деньги или продаю. Дело не в том, играю я в игры или не играю. Дело в том, что в каждый момент времени рядом со мной оказывается та женщина, которой я достоин.

Через пятнадцать лет, в середине июня, сидел на открытой веранде кафе на Кузнецком Мосту. За столом слева пили латте и пересмеивались он и она, невыносимо красивые и свежие, как две маленькие радуги; она – слегка жеманная, но явно местная, московская барынька, дочь или внучка какого-нибудь торговца недрами, сливочная девочка с пронзительно-голубыми глазами; он – загорелый, в льняном костюме и туфлях «репетто», свободно откидывающий корпус на деревянную спинку стула, улыбающийся умеренно плотоядно, тоже совсем молодой, но уже солидный; когда-то я сам был таким.

Судя по репликам, это было их первое полноценное свидание.

– Я выхожу, – говорила она, – у стены мужик стоит. Страшный, старый, пьяный. Смотрю – не могу понять. Где-то видела, а где – не помню. Тут мне Наташка звонит… Это подруга моя, я тебе говорила, Наташка… Ты где, чего пропала, приезжай, мы же в кино собрались, на второго «Железного человека»… Я смотрю на этого, пьяного, думаю про «Железного человека» и – фигак! – понимаю, что это Микки Рурк. Реальный! Пьяный в хлам, седой весь, морщины – ужас… Он как раз перед этим у Вани Урганта в передаче участвовал, как ее, забыла, где они с Цекало сидят и гонят, в прямом эфире, безо всякого сценария…