Городской парк в Электростали всегда был местом сгущения эротической энергии. Особенно летом, когда пространство над головами людей заполнялось тяжелой зеленой листвой. Особенно вечерами, когда сквозь жирную зелень едва пробивался свет фонарей. Особенно в выходные дни, когда здесь яростно отдыхали токари, сталевары, прокатчики и обдирщики.

У западного входа располагалась танцплощадка, куда я в свои двенадцать-тринадцать не совался, – это было гнездо порока. По пятницам и субботам гудела тут пахнущая портвейном толпа взрослых мужчин и женщин в диапазоне от шестнадцати до сорока лет, причем иные шестнадцатилетние выглядели и действовали более взросло, чем иные сорокалетние. Расклешенные джинсы, рубахи навыпуск, голые ноги, шикарные сигареты «Родопи», пластмассовые бусы на белых шеях, ситцевые платья, белые и желтые, в крупных цветах, синих, алых и черных; непременные драки и непременная милицейская машина в финале.

У противоположного – восточного – входа стоял дощатый туалет, огороженный забором, с просверленными тут и там дырками для подсматривания. К дыркам вела секретная тропа, известная всем городским кавалерам. Прежде чем отпустить даму в туалет, считалось хорошим тоном зайти сбоку и швырнуть обломком кирпича в мальчишек, засевших с той стороны забора; однажды такой обломок попал мне точно в ухо.

…Сейчас шел по парку, вспоминал свист того обломка, прилетевшего из полумрака, и хриплый возглас джентльмена: «Поймаю – башку оторву!». И собственную мысль: «Ага, конечно! Хрен ты меня поймаешь. Я маленький и быстрый».

Теперь мне двадцать, я две недели как вернулся из армии; сам оторву башку кому угодно. Уже не маленький, но по-прежнему быстрый. Даже, наверное, еще быстрее.

Правее и дальше, в ста метрах от исторического сортира, за восемь лет не претерпевшего никаких изменений (они вечны, эти сортиры), был павильон с кривыми зеркалами. Сейчас, в новые времена, зеркала сняли, поставили три десятка разнокалиберных стульев и устроили видеосалон.

Сегодня я обошел все видеосалоны в районе. Изучил программу. В одном крутили «Эммануэль», в другом «Калигулу», а здесь, в парке, – «Девять с половиной недель». «Калигулу» я смотрел трижды, всякий раз убеждаясь, что наиболее сильной составной частью фильма является музыка Хачатуряна. «Эммануэль» тоже не очень возбуждала: слишком сладко, медленно, героиня вялая, ее партнеры грубы и тупы. Кроме того, я, рожденный в СССР, не понимал скучающих богатых баб, да и не слишком верил в их существование. Сексом скуку не лечат.

Зачем скучать, если денег навалом? У меня вот, например, их нет, денег, на видеосалон едва наскреб, – и то не скучаю.

Конечно, если бы эта Эммануэль вылезла, ногами вперед, из телевизора и предложила мне себя – я бы не отказался. Но Эммануэли не приходят к двадцатилетним дембелям из фабричных городов, это факт.

В зале полумрак, зрители – несколько мрачных одиноких мужиков и несколько мужиков с подругами; подруги подхихикивали. За моей спиной громко грызли семечки. Я сел на стул, вдруг понимая, как велико мое отчуждение от остальных.

Спустя полтора часа вышел, оглушенный. Хозяин салона не обманул, эротики оказалось достаточно, но я главным образом наблюдал за героем в исполнении Микки Рурка, и на второй половине фильма уже смотрел только на него.

Возвращался по темным аллеям, бесшумный и романтический, улыбался и глубоко дышал носом.

Оказывается, все так просто. До смешного просто. Черт возьми, у этого парня даже не было машины. И джинсов вареных. И кроссовок белых. И мускулов. И кулаков каменных. Ходил в черном пальто и помалкивал, а если говорил – то очень тихо.

Мать с отцом уже спали, – я перетащил телефон на кухню, закрыл дверь и набрал номер. На том конце сказали «алло».

Вчера поздним вечером я тоже ей звонил. Привет, говорил, как дела? Как сама? Как настроение? Слушай, мне сегодня рассказали новый анекдот… Далее последовал анекдот, или два анекдота.

Но сегодня все было иначе.

– Здравствуй, – прошелестел я, вооруженный новым методом. – Ты уже застелила постель?

– Чего? Постель? Ага. Как раз стелю. Завтра рано вставать. А ты чего такой загадочный?

– Я – загадочный? Лестно слышать. Расскажи, какого цвета сегодня твои простыни.

– Пошел ты к черту!

– Хорошо, я пойду. Но чуть позже. Ты не ответила на вопрос…

Тут важно соблюдать меру. Не следует быть слишком вкрадчивым. Голос должен звучать спокойно, по-доброму. Умеренно-интимная интонация, а вопросы – неожиданные.

Микки Рурк – он ведь как делал. Он смотрел на женщину – и говорил только о ней самой. Он ни слова о себе не сообщил. Сказал одну фразу, да и ту я забыл, пока ждал финала. Он не пихал ей себя, не гнал веселуху. Он беседовал с ней о ее мире.

Гениально, думал я. Примитивно до изумления. Безотказно.

Она – на том конце провода – хихикала и смущалась, разговор о простынях явно ей нравился.

– Стой, – произнес я, перебив ее монолог. – У тебя на работе есть кресло?

– Что?

– Кресло, – повторил я. – Или стул. Ты приходишь в свой кабинет и садишься в кресло, правильно? Или это табурет?

– Не табурет. Что я, дура, на табурете сидеть? Нормальное кресло, со спинкой…

– Расскажи о нем.

– Зачем?

– Мне интересно.

– Что-то я тебя сегодня не понимаю.

– Это не страшно. Сегодня не понимаешь, завтра поймешь. Доверься мне. Я сделаю все, чтобы ты меня понимала. А сам постараюсь понять тебя. Но мы отвлеклись. Расскажи мне про свое кресло. Оно деревянное?

Так продолжалось почти полчаса.

Разговаривай с ней о ее мире. Пусть сообщает о креслах и табуретах. О деревьях, растущих за ее окном. О сумочке и о застежке на ней.

Не говори с ней о ее маме – она будет вздыхать и жаловаться. Не говори с ней о ее подругах – она будет рассказывать сплетни. Изучай ее и только ее миниатюрную частную вселенную.

Долго не мог заснуть от возбуждения и даже некоторого азарта – не сказать чтоб охотничьего, но настоящего мужского, а наутро поехал в Москву и сразу – даже не в вагоне, но в тамбуре, на перегоне Храпуново – Электроугли, придавленный толпой к приятной сероглазой девочке, сразу включил Микки Рурка.

– Извините, а можно узнать имя вашей кошки?

Приятная – в сарафане и серебряных цепочках – изумилась и ответила, что кошки нет, есть кот, именем Том.

– В честь Тома Уэйтса?

– В честь Тома. Ну, который – «Том и Джерри»…

– Слушайте, – я наклонился к самому ее уху, – не говорите никому, что назвали кота в честь персонажа мультфильма.

– Почему?

– Вас будут считать ребенком. А вы не ребенок, так ведь?

Она усмехнулась.

– Нет. Я не ребенок.

– У вас исцарапаны запястья. Сразу видно, что любите котов и кошек.

– Я не люблю! Это мамы кот…

На перегоне Сорок третий километр – Черное мы познакомились, но развивать ситуацию я не стал. Во-первых, надо знать меру, – с меня пока хватит одной подруги. Во-вторых, Приятная спросила, чем я занимаюсь, – пришлось назваться студентом. Несолидно, скучно, инфантильно. А Микки Рурк на тот же вопрос ответил иначе, как-то красиво и витиевато сформулировал, – жаль, вылетело из головы, придется идти еще раз… В-третьих, кошка в доме не нужна, кошки воняют, а у меня аллергия, и, кстати, моя нынешняя женщина уже имеет дома кошку; если менять, то менять женщину с кошкой на женщину без кошки, тем более что теперь, когда новейшая Микки-Рурк-технология освоена, я могу выбирать любую.

Можно, конечно, было представиться не студентом, а плотником-бетонщиком второго разряда (так записано в трудовой книжке) или, например, такелажником-стропальщиком, но я давно скрывал свою профессию. Почему-то никто не верил, когда я рекомендовался плотником-бетонщиком. Смеялись и даже обижались всерьез.

Видели б вы мою опалубку, мою обвязку, трогали бы вы сырую монолитную стену в тот момент, когда с нее едва содрали деревянные щиты! Это не смешно. Это, черт возьми, очень серьезно.