Я не был оскорблен, я был опечален. Зачем они так со мной, думал я. При чем здесь уши? Да, они большие и торчат, но ведь есть и достоинства, которые, при близком контакте, могут заменить и нивелировать недостатки. Смотреть надо не на уши, а на то, что между ними. Да, не красавец, не обаяшка, но и не урод, а если совсем начистоту – любую, самую гордую и требовательную, самую капризную, я готов бросить в бездонные глубины моего внутреннего мира и там, в центре разноцветного космоса, предъявить бесчисленные, не имеющие аналогов сокровища. Острота моего ума невероятна, таланты многочисленны, эрудиция громадна. Я сочиняю песни, стихи, рассказы. Я уже опубликован в городской многотиражной газете и состою в переписке с редакцией журнала «Юный техник». Я играю на гитаре, включая обычную, а также электро– и бас-гитару, я читал Фолкнера и Камю. Прошлым летом, в деревне у бабки, я собственноручно пытался изготовить скрипку: две недели ушло на вырезание из соснового бревна двух заготовок для верхней и нижней дек, работа не прекращалась ни на час, если Гварнери и Страдивари смогли – значит, и я смогу; и только приезд отца, практичного и радикального человека, который, не разобравшись, выбросил детали на помойку, помешал мне восторжествовать, ибо найден уже был и самоучитель, и подставка под струны, и самые струны, и гриф, и колки для грифа, и смычок, и канифоль для смычка даже.

А фотоаппарат? А портреты одноклассников, сделанные прямо на уроках физики и алгебры? А фокусы с фотобумагой, которая специально засвечивалась с положенным поверх трафаретом, чтобы потом на благородном фоне цвета слоновой кости появился темный силуэт лошади, или парусного фрегата, или собственной ладони с бескомпромиссно расставленными пальцами, или просто – замысловатое абстрактное пятно с волшебно размытыми краями? А второй, черт побери, взрослый разряд по волейболу? А сборник Высоцкого «Нерв», полностью переписанный от руки печатными буквами через фанерную рамку, в точности так, как это делал ослепший автор недурно написанной повести про закалившуюся сталь? А пластинка-гигант со стихами Вознесенского, выученными наизусть, включая интонации и характерное для настоящих поэтов соблюдение авторского, неповерхностного ритма каждой строфы? И что, эти вот интимнейшие и сложнейшие истории, этот опыт прогрызания своего личного канала, снаружи – к самой сердцевине мирового духа, туда, где покоятся в сахарной мякоти семена будущего, эти вот события, эти моменты восторга перед чудесами Вселенной оказываются менее важными, нежели большие оттопыренные уши?

Нет, девочки, лучше я побуду без вас, пока не найдется одна, которая всё поймет и оценит.

По вечерам строились планы, кого идти мазать зубной пастой – своих ли женщин, из второго отряда, либо чужих, из третьего или даже первого. Правда, мужики из первого отряда несколько раз давали понять: женщин из первого отряда мажут только мужчины из первого отряда. Но мне было все равно, каких женщин мазать, я жаждал самого факта.

– Надо подождать хотя бы два часа, – сказал Влад. – Чтоб вожатые тоже заснули.

– Значит, будем ждать, – сказал я.

Лом зевнул.

– Тогда толкнете меня, – сказал он. – Когда соберетесь. А я посплю.

– Ни фига, – возразил я. – Это нечестно. Мы не спим, и ты тоже не спи. Кто выдержит и не уснет – тот идет. Кто не выдержит, тот не идет.

– Логично, – ответил Лом, не глядя на меня. – Уговорил. Никто не спит, все идут мазать баб. Через два часа.

Из всей нашей команды только я умел критиковать лидера. Лому нравилась моя прямота. Лом был красив, широкоплеч и умен – элита, белая кость, сливки общества. Я последовательно учился в трех больших провинциальных школах – и нигде не видел юношу столь удивительных достоинств. Однако Лом, как всякий представитель элиты, привык к подобострастию со стороны сверстников и скучал по обычным приятельским отношениям; он выделял меня. Я держал себя с ним на равных, я мог даже прикрикнуть на чувака из элиты.

– Тогда, – предложил Влад, – давайте разговаривать. А то не выдержим. Кто смотрел фильмы с Брусли?

– Я смотрел один, – ответил Степа.

– И я смотрел, – ответил Лом. – И что?

– У нас дома была кассета, я половину посмотрел, а потом отец отдал кому-то… Чем закончилось – до сих пор не знаю.

Лом опять зевнул и спросил:

– А начало? Про что там было, в начале?

Влад перевернулся набок.

– В начале он приезжает к себе в родную деревню – его там встречают, кормят, поят, праздник и все такое… Спать укладывают. Утром он просыпается, в доме – тишина. Встает, идет по коридору, видит дверь, а из-под двери – кровища течет. Он открывает дверь, а там все мертвые. Он дальше идет, вторую дверь открывает – там тоже все мертвые. У кого горло перерезано, у кого финка в сердце. Он, короче говоря, все двери выбивает – везде одни мертвецы. И его отец, и мать, и братья, и невеста, все. И он начинает искать, кто это сделал…

– Нет, – без интереса ответил Лом. – Это я не смотрел.

– А ты какой смотрел?

– Я смотрел, где ему в самом начале учитель вешает на шею такой особый амулет, на шнурке, и говорит: Брусли, запомни, тебе драться нельзя. Запрещаю. И этот амулет – специальный, в общем. В нем внутри хранится твой запрет на драки. Кто бы ни пытался с тобой начать драку, кто бы ни провоцировал тебя или твоих друзей, или кого еще, – возьмись рукой за амулет и, в общем, сразу успокоишься…

– Подождите, – перебил я. – А почему ему нельзя было драться?

Лом и Влад тихо рассмеялись, а Степа даже сел в кровати.

– Потому что он – Брусли! – шепотом пояснил Влад. – Сначала его отец тренировал, с самого рождения. А потом он сам тренировался. И в конце концов дошел до такого, что мог одним пальцем пробить насквозь любого человека.

– Это фигня, одним пальцем, – сказал Лом, тоже переходя на шепот. – Он от пули уходил. Всю жизнь ездил из одной страны в другую страну и везде тренировался у самых лучших тренеров. Но сам никого не тренировал. Его много раз просили, предлагали миллионы, а он говорил: мне ничего не нужно. Деньги, женщины – не интересуюсь, в общем. Я столько накопил информации, столько всего знаю, что уже эти знания нельзя другим передавать. Я умру, и они тоже умрут. Вместе со мной. И его только один раз уговорили, предложили в кино сняться. И он согласился, но с условием, что он будет драться, но всю технику показывать не будет, а только самые простые приемчики, удары там, стойки, ногой с разворота, все эти вещи…

– Да, – сказал Степа, снова ложась и пряча под одеяло длинные мосластые ноги. – И он еще перед съемками сказал, что все актеры должны расписки написать, что не имеют претензий. Я, говорит, буду бить только на пять процентов своей силы, но все равно, не даю гарантии. Попаду, например, в болевую точку, и все, человек умрет. И на этих условиях снимался.

– И что было дальше? – спросил я. – В том фильме? Где ему амулет повязали?

Лом вздохнул, делая вид, что устал от разговора. Но я видел, что он не устал, что мое невежество его забавляет.

– Ну, он пошел, устроился на завод работать. А все видят, что он – такой крепкий, ловкий, и начинают сначала над ним шутить, потом оскорбления, потом издеваться стали… Он терпит, молчит, если что – вот так руку кладет на амулет, – Лом положил пальцы на грудь, – и терпит. Так где-то треть фильма проходит. Причем он каждый день после работы тренируется. И больше ничего не делает. После работы сразу – раз и в лес пошел, или на задний двор, или вообще на улице встанет – и тренируется. Стойки, удары, все эти вещи, в общем…

– Подождите, – сказал я. – Он по сюжету тренируется или на самом деле?

– Вот ты тупой, – прошептал Влад. – Сказали тебе, он играл всегда самого себя. Брусли. Потому что он такой один во всем мире. Все люди знают, что он – Брусли, а по фильму он будет Джон какой-нибудь? Молчи лучше. Слушай.

– Тихо вы, – произнес Лом. – Уже весь корпус спит.

Я перевернул подушку прохладной стороной вверх.