– Ну и что потом? – спросил Степа.

– Потом он узнал, что на заводе делают наркотики. А хозяин завода понял, что Брусли все знает, позвал рабочих, которые с хозяином заодно были, и говорит: «Убейте его». Они пошли, в общем, устроили засаду, он идет с работы домой, они выбегают, толпой, человек двадцать, и давай его молотить. Кто кулаками, кто цепью, кто ножом. А он, в общем, все равно не дерется, прикидываете? Просто уходит от ударов, а сам никого даже пальцем не тронул. Уклоняется – и все. Они уже вспотели все, не понимают, что делать, а он спокойный, как ни в чем не бывало. И тут один, у которого нож на длинной палке, бьет его, Брусли уклоняется, а нож срезает его амулет. Брусли смотрит – нет амулета. Поднимает голову, как завизжит – и давай их гасить! Один удар – один труп. Всех, в общем, загасил, а одного, последнего, оставил в живых и говорит: «Иди, в общем, к тому, кто тебя послал, и скажи, чтобы прислал ко мне самых лучших воинов, всех, сколько есть». Тот напуганный, штаны мокрые, трясется – и убегает.

Лом повернул ко мне голову.

– Понял?

– Нет, – сказал я. – А дальше что?

– Все, – солидным тоном ответил Лом. – Конец фильма.

– Опять не понял, – сказал я. – Что за кино такое странное?

Лом посмотрел на Влада, на Степу; все трое тихо и грубо захихикали.

– Нет, конечно, – сказал Лом. – Это только полфильма. Шутка, в общем…

– Хорош, – сказал я. – Не смешно. Давай дальше.

– Дальше, – Лом зевнул, – там сплошные драки. Этот, который хозяин завода, сначала собрал банду, человек сто, и послал. Брусли идет по улице, за угол завернул – а там толпа! У кого дубина, у кого пила, у кого цепь, все здоровые, на мышцах, морды дикие… Он встал спокойно, а они вокруг него забегают, по бокам, за спину, готовятся. А он улыбается и вот так делает, – Лом зажал большим пальцем одну ноздрю, а из другой выдул воздух. – И потом начал. Одного, второго, третьего… Потом у одного нунчаки отобрал, и вообще началось такое, что просто конец всему…

– Точняк! – перебил Степа, неожиданно сильно возбудившись и опять садясь. – Теперь я вспомнил! Он нунчаки крутит – а они просто встали все и смотрят, глаза вот такие, не знают, что делать. Я смотрел эту киношку. Только давно, когда в Австрии жил… Один, самый смелый, сунулся, а Брусли только одно движение сделал – вообще незаметное, только свистнуло в воздухе, – и тот падает, и у него черепушка пополам разваливается! И мозги ползут… Точняк, я смотрел это. В конце там оказывается, что директор завода сам каратист серьезный. Брусли всех ломает, к нему в дом приходит, охрану вырубает – кого в кусты, кого через забор, кого в бассейн с водой, всех раскидал, дверь в комнату директора выбивает и видит: директор сидит себе спокойно за столом и чай пьет…

– Да, да, – Лом оживился, – это сильный момент. Все, в общем, думают, что директор офигел от страха. В смысле, то есть зрители думают. А директор чай пьет. Потом смотрит на Брусли и начинает хохотать. Хо-хо-хо! Брусли стоит, ничего не понимает. Потом директор прямо как сидел – вскакивает, за одну сотую секунды, и уже на столе стоит, и в каждой руке – самурайский меч. И начинает этими мечами махать, в общем. Слышно только свист, и все падает. Люстра с потолка, чайник со стола, стулья – пополам, все в кашу рубит и на Брусли идет. А Брусли уже подраненный, тут задели, там повредили… Он за фильм человек триста завалил, не меньше… Силы на исходе, в общем. Директор – раз, и куртку ему разрубает. Брусли куртку срывает, и вперед. Начинает уклоняться, отпрыгивать, ложные движения, все эти вещи… И видит, что позади директора лежит стул сломанный, и одна деревяшка торчит, острым концом. И он, в общем, ловит момент – а сам уже еле двигается, тоже весь в крови, – и директору из последних сил пробивает в грудь, с ноги… Тот падает – и ему эта деревяшка сзади вот так входит, в шею, а спереди изо рта выходит.

Я помолчал, обдумывая все услышанное, и сказал:

– И чего? Вы во все это верите?

– Во что? – спросил Степа.

– Что один может триста человек победить?

Лом фыркнул.

– При чем тут «верить» или «не верить»? Это Брусли, понимаешь? Человек-легенда. Про него весь мир знает.

– Лично я ничего не знал.

– Теперь знаешь. В Совке эти фильмы не показывают.

– Где?

– В Советском Союзе, – пояснил Влад.

– Слишком много крови и насилия, – добавил Степа. – Народу это вредно.

Лом подтянул одеяло к груди.

– Народ ни при чем, – сказал он. – Бабки просто жмут. Фильм с Брусли купить – нужна валюта…

– Опять не понял, – сказал я. – Вы говорили, что ему деньги не нужны. А теперь говорите, что его фильмы за валюту продают.

– Так его ж нет, – пояснил Степа. – Его убили.

– Сам ты «убили»! – горячо возразил Влад. – Кто его убьет? Он же Брусли! Он без вести пропал. Говорят, что ушел в горы и там один живет и тренируется.

– Я тоже слышал, – сказал Лом. – Он собрал всех журналистов, со всех газет, с телевидения, английских, американских, японских, со всего мира, в общем. И говорит: я такого мастерства достиг, что мне уже соперники не нужны. Всех, кто есть, всех самых сильных мастеров я победил по десять раз, и сейчас уже мне опасно сражаться с соперниками. Убиваю одним движением мизинца. И теперь удаляюсь от людей и никогда не вернусь.

– И ушел?

– Ушел, – ответил Лом. – А теперь давайте спать, в общем.

– Погоди, – сказал Влад. – А баб мазать? Что, не пойдем?

– Хочешь – иди.

– А ты?

– А я – спать. Завтра намажем. Или послезавтра. Ты правильно сказал, день сегодня был какой-то дурной. То ли жара, то ли еще чего…

– И у меня, – сказал я.

– Что?

– И у меня был странный день.

– Понятно, – пробормотал Лом, укладываясь поудобнее. – У всех был странный день… Все, я сплю, в общем…

Я тоже сдвинулся вниз, еще раз перевернул тощую подушку и попробовал закрыть глаза.

День был не странный – особенный.

И месяц был особенный, и все это лето особенное, бесконечно длинное, до горлышка наполненное событиями. Почему-то этим летом мне иначе дышалось, а у астматиков свои отношения со входящим в легкие воздухом, – вдруг он стал входить много быстрее и глубже, и все неуловимо изменилось: окна и стены, деревья и дома, небеса и лица людей то ли надвинулись, то ли расступились, редкий день обходился без стремительных и коротких приступов головокружения, но они не пугали – веселили, бегающие перед глазами радужные светляки были забавны и не мешали привыкать к переменам.

Весь апрель и май прошел в изнурительных репетициях. Группа в целом была сформирована и репертуар определен, барабанщик и вокалист справлялись, самому пришлось работать на ритм-гитаре, хотя мечтал играть на соло; все гитаристы хотят играть соло, но, увы, – не хватало мастерства. Наверное, надо было, как этот Брусли, тренироваться с утра до ночи? И больше ничего не делать, только тренироваться. В мае почувствовал, что бэнд готов и можно играть получасовой концерт, и внес предложение выступить на выпускном вечере, но директор школы, придя на репетицию и послушав, отказался брать на себя ответственность. Странный репертуар, эклектика… Я промолчал, хотя не был согласен. Жан-Мишель Жарр, «Магнитные поля» – это разве эклектика? Это классика… Как ни странно, запрет обрадовал участников бэнда: никто не рвался выступать на публике. Всем нравился процесс, ежедневный сбор на заднем дворе, отмыкание – своим ключом – задней двери и посиделки в душной комнате по соседству с токарной мастерской, возня со шнурами, усилителями, подкручивание разнообразных никелированных винтов, перепаивание разъемов (запах паяльной канифоли сопровождает всякого настоящего рокера) и вдумчивое прослушивание магнитофонных записей – как он это играет, в какой тональности, с педалью или без?

В промежутках между репетициями сдавались экзамены – смешные, ничего не значащие экзамены после восьмого класса; наиболее взрослые и ленивые уходили в техникумы и профессиональные училища, из двух восьмых классов формировался один девятый, это волновало гораздо больше, нежели итоговые отметки; восьмой «А» соперничал, разумеется, с восьмым «Б», и вот теперь «ашники» смешивались с «бэшниками» в пропорции два к одному, это возбуждало и озадачивало; немногочисленным патриотам буквы «Б» – суровым парням и девахам – предстояло ассимилироваться с чистенькими и умненькими мальчиками и девочками категории «А».