Он слабо пошевелился.

— Лара! Как хорошо, что ты пришла! Как мило с твоей стороны!

— Я бы давно уже пришла, — пояснила я. — Меня просто не пускали. Кстати, я сказала им, что прихожусь тебе троюродной племянницей.

Он усмехнулся. Как же приятно было видеть эту широкую улыбку!

— Всегда чувствовал, что мы друг другу не чужие.

— Алекс, — спросила я. — Что произошло?

— У меня какие-то нелады с памятью, — медленно произнес он. — Приходила полиция. Задали мне кучу вопросов. Я помню, как в восемь запер переднюю дверь, а потом пошел в кабинет все там прибрать.

Он ненадолго умолк, и я уж испугалась, что он вновь задремал.

— Твои ключи, — наконец сказал. — Помню, я увидел на столе твои ключи и понял, что ты их забыла. Потом… что же я сделал потом? — пробормотал он тихо, почти про себя. — Я позвонил. Позвонил в салон Мойры спросить, не знают ли они, где ты, но они уже закрылись. Я подумал, что ты скоро хватишься ключей, так что открыл заднюю дверь и припер стулом, чтобы ты могла войти. Боялся, что не услышу тебя из кабинета.

— Зря, наверное, я оставил ее открытой, — продолжал он. — Смутно припоминаю, как вроде бы мне послышался какой-то шорох из выставочной комнаты. Я пошел туда посмотреть, в чем дело. Боюсь, — еще тише закончил он, — что после этого, как ни пытаюсь, совсем уж ничего не помню.

— Не волнуйся, Алекс. Все хорошо. Зато теперь понятно, как этот кто-то пробрался внутрь.

— Много унесли?

— Почти ничего.

— Тогда зачем?

— Хороший вопрос, Алекс, — сказала я. — Наверное, что-то напугало вора — или воров — прежде, чем они успели что-то украсть.

Интересно, ему уже сказали про найденное тело? Я твердо решила, что во всяком случае от меня он пока ничего не узнает. Слишком он еще слаб. Алекс снова задремал. В дверях появилась сиделка и подала мне знак уходить.

Когда я повернулась, Алекс пошевелился вновь.

— Боюсь, я крупно тебя подвел, Лара. Ты оставила магазин на моем попечении, а я тебя так подвел.

Руки у него дрожали.

— Алекс! — вскричала я. — Даже не думай! Никогда, ни за что! Ты ни в чем не виноват! Вот увидишь, мы в два счета вернемся в дело. Мы ведь с тобой не нытики, нас трудностями не испугаешь. Так что ты лучше поскорее выздоравливай и выбирайся отсюда. У нас куча дел.

Он слабо улыбнулся.

— Да, мы не нытики. Я быстро поправлюсь, обещаю.

Я подумала, не рассказать ли ему о Ящере, не спросить ли, вдруг он умолчал еще о чем-то, что мне надо бы знать. И был ли он в Перу? Но в конце концов я решила, что всегда лучше доверять своим друзьям и своим инстинктам. У меня в голове не укладывалось, что Алекс может оказаться хоть каким-то боком причастен ко всем последним событиям.

— Тебе что-нибудь нужно? Что-нибудь принести? — только и сказала я, но он уже спал. Прихрамывая, я как можно тише вышла из палаты.

В тот вечер мне было о чем подумать. Итак, что же происходит? При самых что ни на есть глупейших обстоятельствах я становлюсь владелицей коробки со всякими безделицами, отосланными кем-то по имени Эдмунд Эдвардс из Нью-Йорка некоему А. Дж. Смиттсону, в Торонто. Смиттсон не получает посылки — потому что к тому времени, как она прибыла, он уже мертв. Убит, возможно, в результате образа жизни, а возможно, и в результате своих махинаций на черном рынке древних редкостей.

Коробка отправилась к «Молсворту и Коксу», а потом пошла с молотка. Двое участников аукциона хотели во что бы то ни стало заполучить ее: Ящер и Клайв. Однако досталась она мне. Ящер, если я правильно поняла вопросы Льюиса, был родом из Перу. Возможно даже, таможенным агентом, поскольку сержант и на этот счет что-то упоминал. А значит, охота шла не за ароматической бутылочкой, как я думала, а за репликой доколумбовой вазы и, вполне возможно, еще и за ушной подвеской. Ваза пропала, подвеска же сейчас хранилась у меня дома.

Но Ящер погиб. Убит. Оставался Клайв. Я знала, что он хочет заполучить бутылочку — но разве он не увеличил сумму, если в придачу я уступлю ему остальное содержимое коробки? И, опять-таки, разве серебряный орешек не пропал именно тогда, когда Клайв заходил ко мне в магазин? Да, я не была готова плохо подумать об Алексе — но на Клайва мое доверие отнюдь не распространялось.

Я некоторое время сидела, размышляя обо всем этом. Все дело в том, что в те редкие минуты, когда я бываю абсолютно честна с собой, что случается со мной нечасто, я понимаю — Клайв вовсе не то чудовище, каким я пытаюсь его выставить. Но гораздо проще злиться на него, чем задуматься: а почему, собственно, распался наш брак? Ведь на самом деле причины того, что Клайв так быстро после свадьбы утратил интерес к магазину, что он так свирепо сражался со мной во время развода, что он заставил меня продать магазин и отдать половину денег ему, а быть может, и того, что он открыл свое дело прямо напротив меня, были очень просты: Клайву всегда казалось, что магазин я люблю гораздо больше, чем его. И, возможно, так оно и было.

Клайв запросто мог увести у меня старого клиента — но он не стал бы никого убивать ради полюбившейся вещицы. Никогда. И то, что он интересовался этой коробкой — вещь десятая. Неважно. На убийство Клайв не способен. Точка.

И, возвращаясь к более земным вопросам, — дела плохи. Даже если сбросить со счетов Алекса и Клайва, даже если и их, и меня ни в чем подозревать не станут, пока полицейское расследование не закончится, страховки мне не видать, как своих ушей. А если страховая компания не заплатит — нас очень скоро ждет полное банкротство.

Но банкротства допускать нельзя! По многим причинам. Не то дорогой мой Алекс никогда себя не простит, как бы я его ни утешала.

Я достала из сумки бирюзово-золотую подвеску, осторожно развернула и положила на ладонь, Поворачивая то так, то этак. Единственная путеводная нить, единственная оставшаяся у меня улика — эта подвеска, да еще письмо из нью-йоркской галереи, написанное человеку, который уже давно мертв.

Ну что ж, я ведь сказала Алексу, что я не нытик, — так оно и есть. Не стану сидеть сложа руки и ждать, пока произойдет самое худшее. Я потянулась к телефону и позвонила Робу. Отозвался автоответчик. Я рассказала все, что могла рассказать на данный момент: про Смиттсона, про мою глупую покупку на аукционе, неугасшие еще чувства к Клайву, тревогу за Алекса и магазин, и как я боюсь, что своими необдуманными словами навела подозрения на своего верного помощника, и про вазу, и про орешек — все, что могла. И когда в трубке уже запищали гудки, возвещающие конец отведенного мне времени, я добавила, что мне очень жаль, что я поставила Роба в такое трудное положение. Я не знала, успеет ли он расслышать еще и это, прежде чем автоответчик выключится окончательно, но надеялась, что успеет.

Я снова подняла трубку и набрала номер «Америкэн Эйрлайнс».

Скоро начнется погребальная церемония. Все готово. Тело Великого Воина омыто и облачено в рубаху из наилучшего белого хлопка, лицо раскрашено красным — цвет крови, цвет жизни.

В уаке уже завершен чертог. Стены выложены обожженным на солнце кирпичом, толстые доски внесены внутрь.

Остальные, кто отправится с ним в последний путь — женщины, давно скончавшиеся, бренчащие костями в саванах и камышовых гробах, — вынесены из дворца. Скоро и они займут свои места в гробнице.

Рыбаки и охотники на морских львов вышли из моря. В руках они несут раковины и жертвенные сосуды. Они собираются у подножия уаки, на огромном дворе, в окружении фресок, где изображены тысячи прошлых церемоний.

Процессия лам, груженных тюками с витыми морскими раковинами, близится. Игуана ждет их.

Плюмаж птичьего головного убора сверкает, морщинистая мордочка ящерицы и янтарные глаза бдительны и зорки.

Палач тоже ждет.

В десять часов утра следующего дня я была уже на Манхэттене. Дома я оставила короткую записку Мойре, вышла на Парламент-стрит и взяла такси до аэропорта. Там я сняла с банкомата все деньги, сколько он согласился мне выдать — как оказалось впоследствии, все равно недостаточно, — и села на первый же рейс в Нью-Йорк, погрузившись на борт буквально в последнюю минуту и чувствуя себя беглой преступницей. Что ж, в определенном смысле слова, это и было бегство.