Великий Воин мертв. На время прекратятся сражения и рукопашные поединки. На время жрецы остановят процессии на храмовой площади у подножия уаки, перестанут читать заклинания, священный поток крови в жертвенную чашу иссякнет. Замрут торжественные парады пленников, что бредут, разгромленные и униженные, нагие, со связанными руками и петлей на шее. Оружие их волокут сзади в знак победы. Теперь пришло время иных процессий, иные жертвы склонятся пред Палачом.

Великий Воин мертв. Жрецы уже готовят королевскую усыпальницу, вгрызаясь глубоко в поверхность уаки. Дерево для кровли уже выбрано, из провинций везут кирпичи, дабы выложить стены, и на каждом кирпиче стоит знак мастера, что лепил его. Все готово. Настало и нам время приготовить Великого в путь.

Великий Воин мертв. Мы так беззащитны без него, без заклинаний и обрядов, что хранят нас. Без него горные воды могут изменить ход, урожай может превратиться в пепел, рыба — уйти от побережий. Мы должны отправить его в путь с должными церемониями. Должны скорее избрать нового Воина.

— Горе живущим на земле и на море! Ибо к вам сошел диавол! — прогремел бродяга, воздев руки и созерцая какое-то нездешнее видение.

— «Откровение», 12:12, — пробормотала я. Еще бы мне не узнать: столько раз я слышала эту цитату за те три дня, что местный псих провел на маленькой мощеной площади ровнехонько перед моим магазином, «Гринхальг и Макклинток», возвещая грядущий конец света. В редкие минуты, когда умалишенный не цитировал Святое Писание, он декламировал стихотворение Шелли «Озимандия», снова и снова с жаром повторяя те строки, в которых Озимандия призывает владык мира сего взглянуть на его свершения и отчаяться.

— «Откровение», 12:12, — зычно прогудел псих. Мне оставалось утешаться лишь приятным сознанием, сколь умножаются мои познания в области апокалиптических текстов.

— Сперва огнь лютый, — сообщил он, доверительно понижая голос и пытаясь привлечь внимание группки туристов. Осажденная четверка дернулась и опасливо обошла его стороной. Никто бы не стал их винить: псих был грязен, нечесан, а глаза его горели фанатичным огнем. — И видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнем.

«Опять „Откровение“», — подумала я.

— «Откровение», 15:2, — провыл он. — Потом начнут умирать люди. Ибо возмездие за грех — смерть.

— «К римлянам», 6:23, — сказала я, не в силах сдержаться. Этот человек просто выводил меня из себя, сколько бы я ни винила общество за недостаток сочувствия к душевнобольным. Помимо всего прочего, он еще и распугивал моих покупателей. Разгар сезона, а народ шарахается от этой части улицы, как от чумы. И неудивительно. Я все еще маялась на подходах к магазину, надеясь, что он на что-нибудь отвлечется и я успею прошмыгнуть мимо. Я знала, что последует, если он заметит меня: «Екклесиаст».

— И нашел я, что горше смерти — женщина, — завопил псих, наконец углядев меня. — «Екклесиаст», 7:26.

Я поморщилась и стрелой промчалась мимо него на крыльцо магазинчика.

— Вина в том ваша, — пронзительно вскричал он, указывая на меня обличающим перстом и пристально глядя, как я взлетаю на последние две ступеньки и исчезаю за дверью. На сей раз стрелки весов качнулись в пользу Перси Биши Шелли.

— Лара, с тобой все в порядке? Да что с этим жутким человеком такое? — вздохнула Сара Гринхальг, когда я вбежала в дверь.

— По-моему, слетел с катушек, — безапелляционно заявил Алекс Стюарт, отставной моряк, наш незаменимый помощник по магазину. — А может, просто миллениум действует. Возрождает во всех нас какие-то примитивные страхи… Ты же читаешь газеты. По всему миру люди места себе не находят из-за примет в небе, воде и везде, где ни попадя. Послушать их, так сейчас появились абсолютно все, до единого, предзнаменования самого катастрофического конца.

— Уж лучше бы нашел для своих разглагольствований какое другое место, — посетовала я. — Слишком от него много убытков! Но и в полицию звонить не хочется, слишком он жалок.

Впрочем, теперь, оглядываясь назад, я думаю, что этот несчастный, хоть и несомненно находился не в своем уме, был прав. Возможно, не в прямом смысле. Но дьявол, во всяком случае его земной приспешник, ходил среди нас и, как ни больно мне это признавать, отчасти вина во всем произошедшем лежит на мне: ведь все развилось из моей неспособности справиться с деликатной личной проблемой.

Эта запутанная сага начинается — во всяком случае в полицейских отчетах, — с пожара, который испепелил мой магазинчик почти дотла. Однако лично для меня все завертелось на несколько месяцев раньше, в тот день, когда умерла Мод Маккензи.

Мод Маккензи считалась местной достопримечательностью Йорквилля, где расположен «Гринхальг и Макклинток». Она со своим мужем Франклином владела странным магазинчиком, где продавалось всего понемножку — преимущественно барахло вперемешку со всякими антикварными штучками. Называлось это место — помилуй их, Боже! — «Лавка древностей». Супруги жили прямо над магазином. Насколько я знала, Мод с Фрэнком были здесь всегда. Дом, где располагался магазин, некогда принадлежал семье Мод, а после того, как семейство продало его и уехало, Мод с Фрэнком сумели откупить старое здание назад. Они жили здесь, когда Йорквилль был всего-навсего захудалым пригородом. На их глазах он сделался средоточием культуры шестидесятых, и в нем находились все лучшие кофейни и выступали все известные певцы. Мод с Фрэнком терпеливо пережидали времена, когда на сцену выступили наркотики — оборотная сторона веселых шестидесятых. И потом, когда Йорквилль возродился из забвения модным районом роскоши и самых фешенебельных магазинов, Мод с Фрэнком, верные своей улице, встретили этот новый расцвет.

Они стали основателями довольно-таки неформальной ассоциации торговцев, скорее даже общественного клуба, куда входили мы, несколько владельцев окрестных магазинов. Мы собирались раз в неделю в местной кафешке, «Кофемолке», на так называемые уличные собрания. Согласовывали друг с другом рождественские украшения витрин, собирали небольшой фондик на рекламные цели, боролись с вандализмом — все, как водится. Но больше всего нам нравилось посплетничать: кто завел новое дело, кто собирается выйти из бизнеса, кто переехал. Уверена, что одно время, несколько лет назад, когда мы с моим мужем Клайвом развелись и мне пришлось продать магазин, чтобы откупиться, главной темой пересудов была я. Мы следили за улицей так, точно она была нашим единственным средством существования — так, конечно, дело и обстояло.

Мы были маленькой тесной группкой и дружили между собой — отчасти потому, что никто из нас не занимался совсем одним и тем же и не являлся другому прямым конкурентом: модельер, книготорговец, парикмахер, владелица магазинчика рабочих инструментов, торговец тканями и я, хозяйка магазина антикварной мебели. Не то чтобы мы совсем уж не пускали к себе новичков. Просто для того, чтобы ввести в компанию кого-то новенького, требовалось единодушное одобрение, а мы давали его очень редко.

Когда умер Фрэнк, Мод продолжала жить по-прежнему. Мы все терялись в догадках, как она держится на плаву. Вероятно, дела в лавке шли лучше, чем мы думали. Несомненно, если хорошенько порыться, там должно было обнаружиться немало сокровищ. Но, похоже, даже после смерти Фрэнка в этот магазин никакому новому торговцу переехать не светило.

Когда ноги Мод стали, по собственному ее выражению, слегка «подводить», кофейные встречи перенеслись к ней. Каждый из нас по очереди приносил кофе и какие-нибудь пирожные. Но однажды мы с моей подругой Мойрой отправились посмотреть, как там она: ее магазин не открылся вовремя. Мод, давно уже страдавшая оттого, что сама она называла «припадками», лежала у подножия лестницы, ведущей на второй этаж. Неудачное падение, заключил коронер. Сломанная шея и пробитый череп.