— Хороший писатель этот Уильям Хордл. — сказал Шекспир.

— Мы уже сыграли его… дайте-ка вспомнить… его «Отказ от любви», «Отчаяние в любви», а сейчас — «Торжество любви», — ответил я, спрашивая себя, к чему идет весь этот разговор.

— И с каждой пьесой он пишет все лучше — а Уильям Хордл был хорош с самого начала, — сказал Шекспир, который всегда великодушно оценивал работу других. — Он просто перескочил через грубую ступеньку ученичества. Можно сказать, Хордл перепрыгнул через этот забор.

Опыт научил меня не обращать внимания на каламбуры Шекспира, которые варьировались от терпимых до ужасных. Вместо этого я спросил;

— Как вы, Уильям? Вы ведь тоже никогда не были учеником?

— Почему ты задал такой вопрос?

— Говорят, что вы ни разу не вычеркнули ни строчки.

Наступила очередь Шекспира смотреть на меня.

Солнце светило нам прямо в лица, его глаза затеняли поля шляпы, и я не мог прочесть выражения его лица. Но он всегда был человеком, которого нелегко раскусить. Мы подошли к одному из узких мостков, перекинувшихся через канал, и здесь пришлось идти гуськом. В разгар лета запах реки никогда не радует, но ароматы от канав Саутворка могут сбить с ног даже торговку рыбой. Если упасть — а люди время от времени падали в них по пути к медвежьей яме или из таверны — вряд ли утонешь в тех паре дюймов ила, которые покрывают дно, но запросто можно задохнуться от вони.

Благополучно перебравшись на тот берег, Шекспир остановился и взял меня под руку.

— Это все неправда, — произнес он. — Я прошел через суровое ученичество, когда работал плохо и вычеркивал все подряд.

Разговор об ученичестве меня заинтересовал. Я всегда интересовался тем, как проходили юные годы Шекспира в Лондоне. Но он не собирался говорить об этом и удовлетворять мое любопытство. В точности, как я почувствовал, что наша встреча у гримерной была не случайной, так и сейчас понял, что он подошел к сути своего дела, однако даже представить себе не мог, что он хочет мне сказать. То, что Шекспир мог когда-то делать ошибки, как любой другой начинающий драматург, в общем-то неудивительно, невзирая на всю его теперешнюю репутацию. Но какое отношение это имеет к человеку, который прославился, как создатель Фальстафа и принца Гамлета?

— Ник, хватит ходить вокруг да около. У меня есть просьба. Ты бывал на Ярмарке святого Варфоломея?

— В этот раз — нет.

— Может быть, ты хочешь туда сходить?

— Может быть, — ответил я. Вообще-то я собирался побродить по ярмарке, но не очень хотел признаваться в этом Шекспиру, опасаясь, что он сочтет меня за остолопа-провинциала. Торговцы на Варфоломее были из Лондона, а те, кто приходил покупать (или быть ограбленным), приезжали из других городов, потому что эта ярмарка привлекала людей со всего королевства.

— Ну, если тебе случится оказаться в районе Смитфилда…

Он замолчал, ожидая, соглашусь я с этой вероятностью или буду ее отрицать. Я промолчал, и Шекспир продолжил:

— Так вот, если ты решишься сходить в Смитфилд, я буду тебе крайне обязан, если ты повидаешься с одним джентльменом на ярмарке. Книготорговцем.

— Разумеется, а зачем? — спросил я с искренним любопытством. У меня не имелось никаких возражений, раз уж друг попросил меня об услуге, но я никак не мог понять, почему он сам не может пройти небольшое расстояние до Смитфилда и лично обратиться к книготорговцу. Вдобавок в его голосе слышалась неловкость: нечто весьма необычное для Шекспира.

— Мне бы хотелось, чтобы ты забрал то, что можно назвать… э-э… реликвией, — сказал драматург.

— Реликвией?

— Я объясню.

Он так и сделал, пока мы медленно шагали в сторону «Козла и Мартышки».

Выяснилось, что в юности, в Лондоне, Уильям Шекспир написал посредственную драму о Домициане, одном из сумасшедших римских императоров. Ему не понравилась пьеса, наполненная до отказа насилием и расчлененными телами, написанная за три дня, чтобы угодить общественной моде на сенсационные драмы, он отложил ее подальше и забыл о ней.

— Пойми меня правильно, Ник, — сказал Шекспир. — Я отверг не тему «Домициана». Вскоре после этого я написал вещь под названием «Тит Андроник». В ней тоже хватало ужасов, но она завоевала успех.

— Я слышал о «Тите», — подтвердил я.

— Просто пьеса о Домициане была груба не так, как надо. Непродуманная, незрелая… ее следовало сразу же уничтожить. Бросить в огонь. Иногда пламя — лучший друг автора. Но я ее не уничтожил. И как-то раз при переезде с одной квартиры на другую «Домициан» исчез. Не думаю, что я за последние пятнадцать лет вспомнил о нем больше двух раз. Теперь ты понимаешь, почему я называю ее реликвией юности? И вдруг я слышу, что книготорговец где-то приобрел мои грязные страницы.

(Между прочим, не ошибитесь насчет «грязных страниц». Это просто ранняя стадия законченного сочинения автора, до того, как материал отсылают переписчику, чтобы он сделал чистые копии. Как и предполагает это выражение, в «грязных страницах» полно клякс и вычеркнутых строк).

— Вы уверены, что они находятся в руках этого книготорговца? — спросил я. — В конце концов, если вы не видели ее последние пятнадцать лет…

— Я знаю это из достоверного источника, — сказал Шекспир. — Да, я уверен, что мой «Домициан» у него.

— Полагаю, он собирается его продать? — спросил я.

— Надеюсь, продать вам, — произнес Шекспир и быстро добавил: — Я хочу, чтобы вы купили ее, Ник. Я не хочу, чтобы рукопись попала не в те руки, к примеру, к нашим соперникам, компании Хенслоу. У Хетча хватит влияния, чтобы поставить меня в неловкое положение.

— У Хетча?

— Этот книготорговец с гордостью носит имя Улисса Хетча. По большей части он занимается непристойными балладами и отвратительными рифмами, а не книгами. В сущности, он готов торговать всем, что приносит доход. Много лет назад мы с ним поссорились… кое из-за чего. И даже после всех этих лет он не упустит возможности отыграться на мне.

Я не стал спрашивать у Шекспира, почему этот джентльмен со странным именем хочет на нем отыграться, а только спросил:

— Неужели имеет какое-то значение, если эту вашу пьесу где-нибудь продадут? В конце концов, у вас такая репутация…

Если б кто подслушивал, могли бы подумать, что я льщу Шекспиру, но я просто говорил правду. Да и он не тратил время на ложную скромность.

— Да, теперь у меня есть репутация, — сказал он, — но и меня может завтра поразить болезнь. Никто не знает своего будущего. И я буду несчастлив, зная, что после моей смерти несовершенную пьесу о сумасшедшем императоре могут восстановить, поставить в театре, и над ней будут смеяться — по совершенно неверной причине. Это посредственная работа, я уже сказал. Вам бы понравилось, если бы вас запомнили по ранним, незрелым попыткам играть на сцене?

— Нет, не понравилось бы…

Я хотел сказать, что нельзя сравнивать неприметного актера и самого знаменитого драматурга Лондона, но промолчал, немного удивленный и одновременно тронутый тем, что даже такой выдающийся человек, как Шекспир, тревожится о своей посмертной репутации. До недавнего времени он казался довольно равнодушным к таким вещам, если верить заявлениям вроде: «Пусть разбираются в этом после нашей смерти». Может быть, сменить мотив его заставил возраст?

Мы дошли до «Козла и Мартышки». С увлечением слушая Шекспира, я почти забыл о своей жажде, но не совсем. Мы остановились у двери в пивную.

— Я не могу пойти к мистеру Улиссу сам, — признался Шекспир. — Мы слишком хорошо друг друга знаем, жирный Хетч и я. Скорее всего, он откажется продать мне рукопись просто из вредности.

— Но грязные страницы ваши, — возразил я. — Вы никогда их не продавали, просто потеряли.

— Очень трудно доказать право собственности на пьесу, — сказал Шекспир. — Он скажет, что приобрел ее честно, и, насколько я его знаю, так оно и есть. Возможно, купил у домовладельца.

— А почему бы не послать одного из пайщиков? — спросил я, безотчетно не желая браться за это дело.