— Тогда почему я поражен болезнью, которая изводит меня? — Он откинул капюшон, и Фальконер ахнул, увидев исхудавшее и посеревшее лицо Ансельма. Он просто таял на глазах у магистра.

— Будто крыса вгрызается в мои внутренности и не дает передышки ни днем, ни ночью. Не думаю, что еще долго смогу это выдерживать.

Он и в самом деле походил на живой скелет, который чахнет изнутри. Но цель у него была. Монах вытащил из-под рясы нож и, собрав все свои силы, прыгнул на Фальконера. Но он слишком ослаб и буквально упал на руки де Божё, когда тамплиер вышел из тени, где прятался. Несмотря на неудачу, с лица монаха не сходила блаженная улыбка.

— Стало быть, я проиграл. Но если бы мне выпала возможность еще хоть раз подержать в руках Истинный Крест — прикоснуться к крови Христовой — я бы принял ее с радостью!

Аббат Ральф Харботтл извлек небольшую деревянную шкатулку из открытой дыры в центре лабиринта, впервые в жизни увидев то, что с такой тщательностью спрятал его предшественник. Шкатулка была сделана из розового дерева, с резьбой и позолотой, хотя позолота уже почти стерлась. Он очень осторожно откинул крышку, показав содержимое троим мужчинам, стоявшим рядом с ним. Уильям Фальконер и Питер Баллок заглянули в шкатулку, где лежала маленькая стеклянная бутылочка на двух полосках пергамента. Все это казалось таким незначительным, чтобы быть столь могущественной и почитаемой реликвией с такой тяжкой и мрачной судьбой. Баллок почувствовал разочарование. Такое же разочарование, как и тогда, когда узнал у Уилла Плоума, что единственным преступлением брата Ричарда Яксли было увлечение женой Мэттью Сиварда. Выяснив правду, констебль помчался из жилища Уилла, чтобы застать прелюбодеев на месте преступления, и единственным удовлетворением констеблю был напыщенный хранитель, в мгновение ока превратившийся в раболепного кающегося грешника. Беласет вернулась домой, где хандрил Дьюдон, которого отвергла Ханна. А истинного убийцу все равно нашел Фальконер.

Харботтл вытащил обе полоски пергамента. Одна подтверждала подлинность реликвии. Второй документ, не такой древний, предупреждал о проклятии. Именно его читал покойный аббат Лич в роковой день, когда шкатулку доставили в Осни. Харботтл опустил крышку шкатулки розового дерева и передал ее третьему человеку. Тамплиер, Гийом де Божё, замялся на миг прежде, чем взять ее у аббата. Обладание шкатулкой означало для него завершение долгого и мучительного паломничества.

— Обещаю сохранить ее в целости и впредь не допускать, чтобы она причиняла кому-либо вред. Что начал мой предок, Майлз де Клермонт, то должен завершить я. Эта реликвия больше не вызовет смертей. — И тут тамплиер понял, каковы будут последствия его поступка. Он поднял глаза и наткнулся на печальный взгляд Харботтла. — А как же брат Ансельм?

Аббат покачал головой. Ансельм еще не умер, но смерть его неминуема, независимо от того, увезут реликвию из аббатства или нет. Конец уже недалек, и смерть будет мучительной. Столько смертей погубили его бессмертную душу.

Де Божё набрал полную грудь воздуха:

— Тогда пусть он будет последним, кто умрет из-за этого проклятия.

Вечерело. Грубая дверь заскрипела, цепляясь за утрамбованную землю. От внезапного порыва ветра затрепетало пламя дешевой свечи. Она сердито зашипела, и на стол посыпались искры.

Люк заглянул внутрь и с трудом подавил порыв отпрянуть, увидев глаза обитателя комнаты. В полумраке Люку показалось, что они налились кровью, словно старик Джоэл умер от удара. В них зловеще отражалось пламя. Брат Джоэл походил на демона, сидя на корточках в этой комнате, упираясь локтями в голые доски стола и пристально глядя на дверь.

Люк заставил себя перешагнуть через порог — весьма неохотно, ибо он знал о преступлениях этого человека.

— Бог в помощь, Люк.

Что ж, голос не изменился. По-прежнему властный, хрипловатый, как у человека, который провел всю свою жизнь, крича на других. Что он и делал, разумеется.

Под изношенной, в пятнах, рубашкой, когда-то белой, а теперь — грязно-серой, скрывалось старое тело с распухшими подагрическими суставами, казавшимися нелепыми на этих иссохших конечностях. Ему было лет шестьдесят-пять — шестьдесят-шесть, и все эти годы сняли свою дань. Отметины боли изрезали лоб и углы похожего на щель рта. Кожа задубела от долгих дней, проведенных в седле в Святой Земле, но он так исхудал, что сквозь задубевшую кожу просвечивали вены. Желчные пятна испещрили лицо и скрюченные руки. Скулы выступали, только подчеркивая общее впечатление костлявости.

Скоро он станет трупом. Только в глазах сохранились остатки живучести, бывшей когда-то главной чертой его характера, и в них до сих пор сверкал огонек безумия.

Когда Люк впервые встретил брата Джоэла, глаза у того были острые, как у сокола, но за последние четыре года они потеряли почти всю свою яркость. Вынужденный признать, что никогда не сумеет отомстить своим погибшим товарищам за то, что они уничтожили усилия всей его жизни, Джоэл не сохранил во взгляде мягкости. Собственные муки были одной частью его страданий, но еще мучительнее оказался провал мечты начать новый крестовый поход, чтобы освободить Святую Землю. Осталась лишь боль — и страх Джоэл, как и все остальные, знал, что умирает, и Люк не сомневался, что именно это знание превратило его в старика за считанные дни.

Люку следовало бы испытывать сочувствие, но сострадание стало редкостью в эти ужасные времена. Господь отрекся от них, и каждый должен сам заботиться о себе.

Свеча, маленькая и тонкая, сделанная из вонючего бараньего жира, горела медленно и неровно. Она освещала всего несколько футов вокруг, и Люку эта комната казалась адской. Все вокруг темно, а в центре комнаты дымящее вонючее пламя делает лицо монаха еще страшнее, чем Люк ожидал. Это могло быть лицом подвергшейся мучениям души.

— Ты пришел.

Люк кивнул и прокашлялся. Дурацкое замечание — это и так очевидно, верно?

— А с чего бы это? Просто потому, что старик, живущий на пенсию, попросил о помощи?

Люк ощутил вспышку раздражения.

— Если я тебе не нужен…

— Нужен. Подойди поближе.

— Просто скажи, чего ты хочешь, старик.

— Я хочу, чтобы ты подошел сюда, где я смогу тебя видеть.

Голос слабел. Дьявол не задержится в мире, сказал себе Люк. Следует уважать человека, подобного этому, который когда-то приказывал графам и лордам. Может, он и выглядит слабым, но все-таки имеет право на уважение. Может, он уже и умом тронулся. Люк ощутил мимолетную печаль при мысли, что Джоэла скоро не станет.

Неохотно он шагнул вперед.

— Ну?

Вперед метнулась рука, схватила грубую рясу и с силой подтянула Люка.

— Не смей обращаться со мной, как со слабоумным, мальчишка!

Люк онемел от потрясения. Этот человек на пороге смерти, а в его проклятых руках столько силы! От внезапности нападения у Люка закружилась голова, его замутило и едва не вырвало. Джоэл продолжал злобным шепотом:

— Можешь обгадиться сейчас, мальчишка, и можешь смеяться надо мной, когда я умру, но пока у тебя есть только я. А у меня — только ты!

Презрение подействовало, как яд, просочилось сквозь гордыню Люка и уничтожило ее. Он хотел защититься, но не смог.

— Отпусти меня!

— Заткнись! Ты знаешь, кто я такой?

— Кладбищенский Джоэл.

— А кем я был?

— Братом ордена.

— Да. Бедные солдаты Христа и Храма Соломона, — произнес Джоэл с мрачной выразительностью. Он закашлялся и судорожно согнул пальцы, вцепившиеся в рясу Люка. — Запомни это, мальчишка, если ценишь свою душу! И служи Ордену!

— Чего ты хочешь от меня, старик? — спросил Люк. В нем разгорался гнев, и он ехидно добавил: — Ордена больше не существует, ты не забыл? Папа объявил…

— Значит, мы отвечаем только перед Богом! — Джоэл свирепо посмотрел на него, но постепенно расслабился и отпустил Люка. Рука безжизненно упала на стол. — Но ты прав. У меня есть к тебе просьба.