— Что ты имеешь в виду?

— Томас убил Кипа.

Майкл уставился на него.

— Нет. Кип сам себя погубил! Томас показал нам перерезанную веревку, которая удерживала полку — помнишь?

— Я помню, что сказал он именно это. Однако когда Кип схватил нож с полки, Томас взял другой со стола. Потом метнулся к стене, где веревка, удерживающая полку, была привязана к крюку. Полка обрушилась на Кипа, как божественное отмщение, но на самом деле это Томас перерезал веревку, прикрепленную к вороту. Кроме того, ситуация, описанная Томасом — с Кипом, якобы перерезавшим веревку, когда он метил в тебя — просто невозможна.

Майкл пристально вглядывался в него.

— Ты уверен?

Бартоломью кивнул.

— Я точно видел, что произошло.

— Так почему же ты ничего не сказал?

— Потому что он спас тебя, и я ему за это благодарен. Но он лжец. Он лгал насчет своей истинной цели пребывания в Кембридже, втирался в доверие к порядочным людям вроде приора Мордена, пытался обнаружить предательство в полемике о Святой Крови, а это трудно назвать благородным делом; и он не был честен с нами, когда дело коснулось его прежнего знакомства с Эндрю.

Майкл не отрывал от него взгляда.

— Так, может быть, хорошо, что он ушел отсюда?

— Хорошо, — согласился Бартоломью. — Ты как-то сравнил его с рыбьей головой, которую Джон Рауф уронил тебе на плечо в монастыре доминиканцев, еще до того, как мы услышали о реликвии. Ты был прав: он из тех, кто, оставаясь в укрытии, поджидает, пока другие сами навредят себе собственной беспечностью.

— Вонючая, злобная душонка со всевидящими глазами, — содрогнулся Майкл. — Как проклятье Барзака.

Томас пустился в путь на рассвете, покинув приора Мордена и доминиканцев Кембриджа и пообещав доставить реликвию в Норвич, как просил Эндрю. Он посмотрел на человека, сидевшего рядом с ним в повозке, и они обменялись удовлетворенными ухмылками.

— Как легко оказалось одурачить монаха и врача, — прокаркал Сетон. — Они поверили, что Кип швырнул в тебя настоящую реликвию. Все поверили.

— Если бы она была настоящая, я бы уже мог умереть, — отозвался Томас. — Какая удача, что ты оказался под рукой, когда умер Урбан, и смог ее найти и спрятать.

— Наш великий магистр будет доволен, — сказал Сетон, в восторге от своего успеха. — Хотя жаль, конечно, что Уитни впал в нетерпение и начал действовать слишком рано.

Томас кивнул.

— Мне жаль, что он умер.

— Эта священная вещь принадлежит не бенедиктинцам в Норвиче, а ордену, который может постоять за святость Святой Крови против подлости фанатиков-доминиканцев. Она принадлежит францисканцам — истинным верующим, вроде тебя и меня.

Томас улыбнулся.

— Каким облегчением будет снова надеть серую рясу францисканца. Я ненавижу одеяние доминиканцев — и всегда ненавидел, с тех пор, как услышал бессвязные разглагольствования Эндрю в Пэксе, много лет назад. Я ему многим обязан: именно его неверное понимание теологии убедило меня, что я попал не в тот орден.

Сетон засмеялся.

— Ты хорошо сыграл свою роль — может, даже слишком хорошо. Брат Майкл до сих верит, что ты инквизитор-доминиканец, и ни на мгновенье не подозревает, что мы выслеживали Эндрю от самого Эксетера, дожидаясь возможности отнять у него сокровище. Но не следовало тебе играть с Майклом. Это недобрый поступок.

— Мне наскучило среди тех тупоумных доминиканцев, и я хотел хоть немного развлечься. — Томас потрогал мешочек на шее.

Сетон тревожно взглянул на него.

— Я буду рад, когда мы отдадим реликвию нашему великому магистру. Как ты думаешь, что он с ней сделает? Выложит на всеобщее обозрение, чтобы простолюдины могли приходить и отдавать ей дань уважения? Или надежно спрячет, чтобы доминиканцы не смогли отправить ее на костер?

— Она стоит целое состояние, — отозвался Томас. — А состояния делают в Лондоне.

Сетон испуганно уставился на него.

— Ты хочешь сказать, что он ее продаст? Но ведь она может попасть в руки беспринципному человеку!

Томас небрежно вытащил из-за пояса нож, обнял Сетона и вонзил лезвие ему в живот. Сетон выпучил глаза, немного подергался и обмяк. Монах скинул его с повозки и проследил взглядом, как тело скатилось в канаву.

— Ты никогда не узнаешь, что с ней случится, — пробормотал он. — И твой великий магистр — тоже.

В средние века реликвии Святой Крови были весьма противоречивыми объектами и вызывали сложные научные дебаты. Речь шла не только о том, могут ли существовать подобные реликвии и — если могут — следует ли им поклоняться, но и затрагивала такие вопросы, как определения смерти и воскрешения, пресуществления и мессы, а также точной природы вида крови, о которой стоит или не стоит говорить. Поскольку в те времена медицинская наука считала, что в человеческом теле имеется несколько видов крови, то определенный ее вид, наличие которого приписывали реликвиям крови, в частности, тем, что находились в Хейлзе и Эшбридже, приводил к особенным спорам и самым разным теологическим выводам.

В полемике было два кульминационных момента. Один произошел в 1350-х годах, когда францисканец Франсис Бажюлю из Барселоны заявил, что кровь Страстей Христовых отделилась от Его Божественной Сущности; он основывал свое утверждение на трудах провансальского францисканца Франсиса де Мейронна (умер в 1325 г.). Сегодня в этом утверждении нет ничего особенного, но в 1350-х гг. оно произвело значительные волнения. Смысл был в том, что, если кровь и тело на самом деле разделились, то крови поклоняться не следует — а это вызвало вопросы о Крови Христовой во время мессы, что, в свою очередь, привело к глубоким сомнениям в основных догматах христианского вероучения. Теорию Бажюлю довели до сведения ближайшего доминиканского инквизитора, и ничего удивительного в том, что ее сочли ересью. Так началась новая длинная глава расхождений между белыми и черными нищенствующими монахами — кармелитами и доминиканцами.

Второй кульминационный момент в полемике произошел столетием позже, когда францисканцы шумно доказывали, что реликвии Святой Крови священны, а доминиканцы неистово пытались пресечь данное утверждение. Сражение между этими двумя орденами продолжалось едва ли не до середины семнадцатого века.

Собор в Норвиче был одним из нескольких английских религиозных институтов, где находилась частичка Святой Крови. Ее привезли в 1170-х гг. из Фекампа, возможно, в попытке привлечь внимание паломников, которые иначе шли к усыпальнице Томаса Беккета в Кентербери. Она еще находились там в 1247 г., поэтому именно епископа Норвичского пригласили читать проповедь, когда Генри III даровал свою порцию Святой Крови Вестминстерскому аббатству в том самом году. Норвичский собор сгорел при пожаре 1272 г., несмотря на все попытки спасти его; хрустальная чаша, в которой хранилась кровь, треснула, а ковчег пострадал от огня. Кровь вынули из треснувшего сосуда, и монахи поражались «чудесному» превращению большей части крови в суспензию в верхней части чаши (вероятно, она просто высохла).

Приверженность той или другой стороне прослеживается в картинах эпохи Ренессанса: плита, на которой возлежит Иисус, окрашивалась либо в красный цвет, выражая преданность верованиям францисканцев, либо в серый, указывая на предпочтение взглядов доминиканцев. Плита, окрашенная в несколько цветов, предположительно указывала на неуверенность в выборе.

Хотя внутри палатки стоял полумрак, затрудняя видимость, сомнений не оставалось. Человек был мертв. Улисс Хэтч, издатель и книготорговец, лежал на спине. Он раскинул руки и ноги, глядя невидящими глазами в полинявшие полоски на палаточной ткани над головой. Человеком он был дородным, и пузо достигало чуть ли не до колен. Трудно было сомневаться, что он умер насильственным путем — огромное пятно, подобное кровавому флагу, расплылось между тройным подбородком и грудной клеткой.