Хитрость удалась. Кардурки, напуганные новой угрозой, отступили, и это позволило римлянам погасить огонь. Десятиэтажную башню подремонтировали, но использовать не успели. Подземные подкопы неуклонно продвигались вперед. Один за другим потоки, питающие родник, были отведены в Олтис. И источник, издревле бивший из подошвы горы, впервые иссяк.

Это было как гром с ясного неба, и что-то жизненно важное в защитниках крепости умерло. Ибо стало ясно: Туата, пораженные мощью Рима, покинули галлов. Они теперь улыбаются Цезарю. Что толку биться с тем, на чьей стороне Туата?

Укселлодун сдался.

На следующее утро Цезарь созвал совет, состоящий из легатов, префектов, военных трибунов и центурионов, включая Авла Гиртия, прибывшего с двумя легионами Квинта Фуфия Калена, после начала атаки на родник. — Я буду краток, — сказал Цезарь. В полном боевом облачении и с жезлом на правом предплечье он сидел в курульном кресле. Свет из большого открытого проема за спинами пяти сотен собравшихся в зале совещаний бил ему прямо в лицо. Цезарю не было и пятидесяти, но его длинная шея была испещрена глубокими морщинами, хотя с подбородка кожа еще не свисала. Морщины пересекали его лоб, веером расходились из внешних уголков глаз, прорыли борозды с обеих сторон носа, подчеркивая высоту резко очерченных скул, рассекая кожу под ними. В ходе кампании он обычно не прикрывал свои редкие волосы, но сегодня надел corona civica из дубовых листьев, потому что хотел произвести впечатление неопровержимого авторитета. Когда он входил в этом венке в Палату, все должны были вставать и аплодировать ему, даже Бибул и Катон. Благодаря этому венку он вошел в Сенат в возрасте двадцати лет. Благодаря ему каждый солдат, когда-либо служивший под его началом, знал, что Цезарь раньше сражался в первых рядах с мечом и щитом, но и люди его галльских легионов тоже много раз видели его в первых рядах, сражавшимся с ними вместе.

Он выглядел очень усталым, но не от истощения физических сил. Он всегда был физически очень крепок. Нет, это была эмоциональная, внутренняя усталость. Все понимали это. И удивлялись этому.

— Сейчас конец сентября. Лето, — сказал он отрывисто, совсем не стараясь ритмизировать свою речь. — Еще два-три года назад мы бы решили, что война в Галлии кончена. Но сейчас все сидящие здесь знают, что это не так. Когда народы Длинноволосой Галлии признают свое поражение? Когда они успокоятся под легким римским ярмом, сообразив, что ничто им более не грозит, что они находятся под надежной защитой? Галлия — это буйвол, ослепленный укусами насекомых и раздираемый гневом. Он мечется в ярости туда-сюда, натыкаясь на стены, скалы, деревья, постепенно ослабевая, но не смиряясь, пока не умрет, разбившись обо что-нибудь сам.

В зале стояла мертвая тишина. Никто не шевелился, не кашлял. Все знали, что сейчас последует самое важное.

— Как нам успокоить этого буйвола? Как убедить позволить нам приложить к его ранам мазь?

Тон его сделался тверже, а взгляд — мрачнее.

— Каждый из вас, включая самого молодого центуриона, знает об ужасных трудностях, которые ждут меня в Риме. Сенат жаждет моей крови, моих костей, моей души… и моего dignitas, моей личной роли в обществе. Это и ваше dignitas, потому что вы — мои люди. Костяк моей любимой армии. Если я упаду, упадете и вы. Если я буду опозорен, не миновать позора и вам. Такова нависшая над нами угроза. Но не в том суть моего разговора с вами. Это к слову, не больше, чтобы заострить ваше внимание на том, что я собираюсь сказать.

Он глубоко вздохнул.

— Третий срок мне не разрешат. Через год, в мартовские календы, мое командование закончится. Может закончиться, хотя я приложу все силы, чтобы этому помешать. И потому оставшийся год мне нужен для административной, а не военной работы. Чтобы превратить Длинноволосую Галлию в подлинную провинцию Рима. Я хочу навсегда покончить с напрасной, бесцельной, опустошительной для галлов войной. Я не испытываю никакого удовольствия, глядя на поле сражения после очередной нашей победы. Ибо там лежат тела римлян. А также тела многих галлов, белгов и кельтов. Умерших без всякой причины, за одну лишь мечту, на воплощение которой у них не хватило бы ни ума, ни образования, ни всего прочего. Что, несомненно, обнаружил бы Верцингеториг, если бы победил.

Цезарь поднялся и остался стоять, заложив за спину руки и нахмурившись.

— Война должна кончиться в этом году. Не временно прекратиться, а замениться длительным миром. Миром, который переживет и нас с вами, и наших детей, и детей их детей. Если этого не случится, германцы вторгнутся в Галлию и ее история будет другой. Как и история нашей Италии, ибо германцы не остановятся на достигнутом. Последний раз, когда они активизировались, Рим выставил против них Гая Мария. Я считаю, что теперь Рим полагается на меня. Длинноволосая Галлия — вот естественная граница между ними и нами, а вовсе не Альпы. Мы должны удерживать их на той стороне Рейна, чтобы наш мир, включая и Галлию, процветал.

Он прошелся по залу, остановился и обвел всех долгим, серьезным, внимательным взглядом из-под светлых бровей.

— Большинство из вас провели рядом со мной достаточно времени, чтобы знать, что я за человек. По природе я не жесток. Мне не доставляет удовольствия ни причинять кому-либо боль, ни отдавать карательные приказы. Но я пришел к выводу, что Длинноволосая Галлия нуждается в жестоком уроке. Таком ужасном, таком потрясающем, чтобы память о нем не изгладилась в поколениях и охлаждала любые горячие головы. По этой причине я и пригласил вас сегодня сюда. Чтобы сообщить вам о своем решении, а не для того, чтобы попросить у вас позволения. Я — главнокомандующий, и решения принимаю я один. Вы не в ответе за решение, которое я принял. Греки считают, что в преступлении виновен только тот человек, который совершил преступное деяние. Поэтому вина вся на мне. Ничья совесть не пострадает. Я часто говорил вам, что воспоминания о собственной жестокости — плохое утешение в старости, но после встречи с друидом Катбадом подобная перспектива меня уже не страшит.

Он возвратился к курульному креслу и сел, приняв официальную позу.

— Завтра я встречусь с защитниками Укселлодуна. Я думаю, что их около четырех тысяч. Да, их даже больше, но четырех тысяч достаточно. Тех, кто смотрит на нас с особой ненавистью. Я отрублю им обе руки.

Он сказал это очень спокойно. Эхом сказанному был слабый вздох. Как хорошо, что тут нет ни Гая Требония, ни Децима Брута! Зато есть Гиртий, и глаза его полны слез. Как вынести этот взгляд? Цезарь сглотнул подступивший к горлу ком и продолжил:

— Я не стану искать охотников среди римлян. Думаю, они сыщутся среди местных жителей. Добровольцы. Восемьдесят человек. Каждый отрубит сотню чужих рук, сохранив при этом свои. Механики сейчас трудятся над специальным инструментом, который я придумал. Это что-то вроде вертикально поставленного ножа шириной в полфута. Лезвие надо поставить поперек тыльной стороны запястья — и стукнуть по лезвию молотком. Запястье предварительно будет перевязано ремнем, чтобы остановить поток крови. Обрубок после ампутации окунут в смолу, чтобы остановить поток крови. Кто-то умрет, но большинство не умрут.

Теперь он говорил быстро, легко, ибо перешел к практической сути вопроса.

— Эти четыре тысячи безруких людей будут потом приговорены бродить и просить подаяние по всей обширной Галлии. И всякий, кто увидит безрукого нищего, подумает об Укселлодуне. Когда легионы отправятся на зимовку, каждый из них прихватит с собой часть калек. Таким образом безрукие попадут во все области все еще неспокойной страны. Ибо урок не пойдет впрок, если его свидетельство не увидят повсюду.

Цезарь на мгновение замолчал.

— А в заключение я поделюсь с вами информацией, собранной моими отважными, но не овеянными воинской славой помощниками. Восемь лет войны в Длинноволосой Галлии встали ей в миллион мертвых воинов. Еще миллион галлов проданы в рабство. Около полумиллиона галльских детей и женщин умерли, четверть миллиона лишились крова. Все население Италии имеет меньшую численность. Ужасный результат бычьей слепоты в гневе. Это нужно остановить! И сейчас же. Прямо здесь, в Укселлодуне. Когда я сложу свои полномочия, в Длинноволосой Галлии будет царить мир.