На последнем концерте в этот же день произошел случай настолько смешной, что я впервые на Сахалине хохотал от души, стоя прямо на сцене. Зал на 10 часов вечера был заполнен молодежью, как выяснилось, шефами из Южного, в основном девушками. Несмотря на усталость, я сразу почувствовал, что работать можно. Читал Чехова с удовольствием. Чуть сбоку в первом ряду сидели три парня. Один из них в резиновых сапогах, в ватнике, чуть поддатый. Он прекрасно все воспринимал, живо реагировал, а когда я дошел до места: «А французу что не подай — он все съест, и лягушку, и крысу, и таракана», — он громко рыгнул и, прикрыв рот рукой, выскочил под стон хохота из зала. Зал ржал минут пять, я пытался сдержаться, но потом захохотал тоже. Дальше весь рассказ воспринимался через случившееся. Такого успеха у меня не было еще никогда.

День седьмой на Сахалине. Прибыли в Белоречье. Оно мне показалось приятней других сел, которые я видел прежде. И тут сюрприз. Я уже писал, что начал привыкать к детям, но к детям, а не к дошкольникам. Средний возраст моей аудитории был шесть лет. Такого случая у меня еще не было в жизни, сколько я ни странствовал по белому свету. И держаться на сцене надо было по крайней мере час! Среди публики были трех- и четырехлетние карапузы, и довольно много! Что делать? Даже фильмами тут не отделаешься. Показывать им фрагменты из «Королевской рати», читать Чехова, а может, Пастернака или Тарковского? Выручил меня — хоть отчасти — Александр Сергеевич Пушкин. «Сказка о золотом петушке», — объявил я и начал как можно медленнее: «Негде, в тридевятом царстве…» На строчке «бродят кони их средь луга по протоптанной траве» один заснувший карапуз соскользнул со стула и с грохотом упал на пол. Как я говорил с ними — один Бог ведает. Только что не присюсюкивал… Смешно сказать, я говорил, а мне все время вспоминался то мой концерт в Политехническом, то в музее Пушкина, то в Ленинграде — в ленинградском Дворце работников искусств… Куда меня занесло? Что я? Где я? Поистине пути Господни неисповедимы.

День двенадцатый. Слева от меня из воды высовывались остроконечные капюшоны, три брата — три монаха. Прилетела чайка. Получился рисунок, как на моей тетради на обложке. На рейде стояли два траулера. Вот это все, думал я, видели глаза Антона Павловича, разве что корабли были другие.

Мы говорим: я люблю этого писателя, а того не люблю, а это — плохой писатель. Читая книгу, следует постараться понять в первую очередь человека, который ее написал, взглянуть на мир его глазами. Если его взгляд на мир совпадает с твоим — его любишь, он может не совпасть, но быть интересен. Его можно полюбить и за это. Но главное — понять его. Это происходит далеко не всегда, поэтому так опасно утверждать: этот плохой писатель, а этот — хороший. Лучше — мне нравится или мне не нравится. Вот такая и тому подобная ерунда лезла в голову у Татарского пролива.

Подошла Светлана Леонидовна, принесла показать свои трофеи, дары моря. «А эту капусту, между прочим, приготавливают и едят. В ней много йода. Да-да, чего улыбаетесь? Теперь и наши научились ее готовить. Корейцы, например, ее любят». Я подошел к холодной воде, к самой кромке, зачерпнул горсть и умыл лицо. Вода была соленая. Посидели. Стало грустно до слез. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря», — писал Бродский. Это смотря в какой провинции, у какого моря. У Средиземного — возможно, а вот здесь?

Скорее для себя самого я начал читать Бродского. Прочел «Письма римскому другу». Она слушала. «Это кто написал?» — спросила Светлана. Я рассказал ей про Бродского, потом читал еще. Мельком взглянул на нее — она мучительно морщила лоб, стараясь понять. Когда я прочел стихотворение Бродского «Набросок»: «Холуй трясется, раб хохочет», она сказала: «Ой, как он!» — и осуждающе покачала головой. «А Пушкин еще почище». И я прочел ей: «Свободы сеятель пустынный, Я вышел рано, до звезды… Паситесь, мирные народы…». Она спросила: «А это стихотворение не вошло в собрание сочинений?» «Вошло», — ответил я. «Михаил Михайлович, вы всегда такой или только на Сахалине?» — «Пожалуй, всегда». — «Как вам трудно живется на свете, должно быть», — заметила Светлана. «Почему же, я ведь вижу радость там, где ее не видят другие». Зашел разговор о природе и о Боге. «Ну что вы такое говорите, никакого Бога нет!» — возмутилась она. «А кто создал все это, всю эту прелесть, это море, эти скалы, звезды, человека?» — я почти процитировал пьесу Мольера «Дон-Жуан». «Но не Бог же!» — «А кто?» — «Природа». — «Ну а природу?» Разговор зашел в тупик. «Ваша жена понимает вас?» — спросила она. «Да. Вполне». — «А другие люди понимают?» — «Друзья понимают». — «А у вас их много?» — «Друзей не бывает много». — «Значит, вы живете узким кругом своих интересов», — с облегчением обобщила она. Я не стал с ней спорить».

«Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря». Прошли годы, и живу я теперь у моря, между прочим, у Средиземного. Моя израильская аудитория в середине этого стиха после вышеприведенной строки смеется и хлопает. А вот не лучше ли всем нам было жить в той империи (по крайней мере, мне), где ЦДЛ, Политехнический, «Современник»? Ведь не всегда же я мотался по сахалинам! «У вас есть ностальгия?» — задал мне вопрос Андрей Караулов в телеинтервью. «Безусловно, по прошлому, по молодости, по той России, где «что пройдет, то будет мило», даже если тебя обманула жизнь, или ты сам, по собственной глупости в ней обманулся, вольно или невольно».

Познай самого себя… Всю жизнь пытаюсь. Всю жизнь задаюсь вопросом — кто я? О тебе думают и говорят разное, ну а ты сам-то, столь строго судящий людей, ты-то кто? Наверное, поэтому я столько графоманил, вел дневники, пытался остановить мгновения и осмыслить их.

Наградой за труд мне всегда была возможность новой работы. Я в этом смысле владимовский Верный Руслан, для которого высшей наградой за службу была сама служба. Меня в равной степени в актерстве интересовали театр, кино, телевидение, эстрада. В режиссуре — телетеатр. Чтение вслух поэзии — для меня «и труд, и мука, и отрада». Тут реализуются мои музыкальные склонности, чтение стихов — музицирование.

Главная черта характера? Склонность к рефлексии. На каждый вопрос нет однозначного ответа. Ненавижу безапелляционность и упертость в ведении спора, люблю пластичное мышление и обсуждение в разговоре. Если собеседник не вовсе дурак или подлец, всегда интересно выслушать и вникнуть в противоположное мнение, может быть, оттого, что я — Весы.

Люблю своих детей. Они полагают — недостаточно. Наверное, правы. К женщинам поостыл. Глаз ценит — сам спокоен. Люблю, с каждым днем все больше, свой дом. К деньгам отношусь в общем-то равнодушно — были бы. Но страсти к накопительству нет. Теперь иногда страх за будущее.

Граждански и художнически считаю себя человеком смелым и резким. Но испытываю страх перед физической болью, поэтому, увы, смелым, бесстрашным себя назвать не могу.

Верую в Бога, но в церковь хожу не часто, хотя иногда испытываю настоящую потребность, и тогда — иду.

Отца любил нежнее, чем мать. Может быть, оттого, что по характеру слишком похож на нее. Любимое кладбище — где отец. Матерью всегда восхищался и поражался ее силе. Я — слабак рядом с нею, нытик и зануда. На родителей, мою няню, бабу Катю, повезло, тут я вполне счастливый человек. В друзьях тоже счастлив.

Люблю золотую осень. Я не игрок, не спортсмен, не охотник, не рыболов, не грибник. Без города, телефона скучаю. Вот, пожалуй, главное о себе.

Значит, ни деньги, ни секс, ни власть — эти три кита — не про меня. Тогда что же? Искусство? Это было бы слишком красиво. Честолюбие и тщеславие? Вот оно. А бывают ли актеры не честолюбивы? Тщеславие с годами уходит — я имею в виду мелкое тщеславие. Суетное тщеславие, худший его вид, мне вообще не был свойствен. А с годами и не мелкое стало исчезать. Это в молодости, когда тебе 22–23 года, приятно, к примеру, что шепчут твою фамилию вслед, потом к этому привыкаешь, и это делается безразлично. Но вот вопрос: а если бы это ушло совсем и на тебя бы вообще перестали обращать внимание? Не стало бы тревожно? Да, такая уж у нас профессия, древнейшая. Первая, вторая, третья… К чему эти мелочные счеты?