Он подошел к первому. Нидаба, с побелевшими губами, вышла вперед, дабы произнести молитву, умоляя богов о прощении… Покончив с ритуалом, она кивнула Симеркету. Руки его дрожали, пока он срывал печать. Едва он справился с ней и открыл кувшин, по склепу распространился удушающий запах гниения.

Шепак поднес фонарь ближе, чтобы Симеркет мог заглянуть внутрь. Это оказалось немного труднее, чем он думал — на поверхности пузырилась пена. Вавилоняне не удаляли внутренние органы, как египтяне; поэтому, высвобождаясь, газы и жидкости, образовавшиеся в результате разложения, скапливались наверху.

Симеркет почувствовал в желудке спазмы, из глубины его горла опять поднялась горькая желчь. Усилием воли он подавил тошноту. Задержав дыхание, он решительно погрузил руку в вязкую массу. Зажмурившись, он опускал ее глубже и глубже, пока не нащупал нос, затем ухо, лоб…

Он охнул, сделал еще один судорожный вдох и снова задержал дыхание. Медленно погружая руку в медовую густоту, он ухватился за плавающие в ней волосы и потянул их кверху. Тело оказалось значительно тяжелее, чем он ожидал, мед не отпускал его. Он потянул еще… И в его руке оказался скальп. Он в ужасе отшатнулся.

Сжимая пальцами клок волос, с которых медленно капал мед, Симеркет застыл посреди склепа. Лицо Шепака превратилось в маску ужаса, Нидаба издала странный звук и отвернулась. Симеркет с отвращением взглянул на липкую массу: волосы были седые.

В этом кувшине не Найя.

Они перешли к следующему сосуду. Снова была молитва, снова крошилась печать. И снова тошнотворный, кисло-сладкий запах ударил Симеркету в нос. Он опять запустил руку в вязкую жижу; однако на этот раз он проник глубже, чем до головы трупа, надеясь нащупать плечо. С удивлением Симеркет нащупал ткань: он посчитал, что мертвых хоронили обнаженными. Но это открытие несколько облегчило ему работу: материю ухватить легче, чем скользкую плоть.

Опершись о край кувшина, он потянул за ткань. Медленно и как бы неохотно тело начало постепенно всплывать; и вот показалась голова. Цвет волос, облепивших череп, был черным, и он продолжил попытки.

— Поднеси фонарь поближе, — проговорил он, задыхаясь.

Шепак направил фонарь на лицо трупа. Несмотря на то что его черты сильно стерлись, Симеркет не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел картину такого чудовищного разрушения. У женщины были обширные ожоги, одна сторона лица отсутствовала, а сохранившаяся была страшно искажена, разорванный рот застыл в гримасе ужаса.

Но женщина не была Найей.

Симеркет опустил тело в темную массу, и оно медленно осело ко дну… Мед капал с его пальцев, когда он переходил к следующему кувшину. Он не знал, сколько еще сможет выдержать! Отвращение и ужас душили его. Но когда он сломал следующую печать, то понял: поиск его окончен.

На поверхности, в пятнах гниения, плавала накидка Найи. Та самая, которую он подарил ей в Фивах, когда она отправлялась в Месопотамию, — цвета египетского неба, с вышитыми на ней золотом пятиконечными звездами…

Слезы потекли по его лицу, когда он погрузил руку в кувшин. Рыдания сотрясали тело. Шепак отвернулся. Нидаба опустила голову. Симеркет чувствовал, как пальцы его скользят по любимому лицу… Вот губы, которые он так любил целовать, нос, глаза, окаймленные черными ресницами… Собрав в кулак всю свою волю, он ухватился за край ее грубого платья и потянул за него.

Женская голова появилась над краем кувшина. Мед изменил смуглый цвет изумительного лица, его кожа была белоснежной…

Симеркет вгляделся в любимые черты…

— Это не Найя, — прошептал он.

Шепак и Нидаба резко вскинулись и тоже воззрились на мертвую.

— Конечно же, нет! — пробормотал Шепак через мгновение срывающимся голосом. — Это принцесса Пиникир…

Первые ростки пшеницы начали появляться на полях Месопотамии. За ночь остистые колосья покрыли утрамбованную, изрезанную колеями землю, оставленную отступающими эламскими армиями. Жрецы Бел-Мардука после многократного гадания на овечьей печенке вошли в города и объявили, что начался новый год. После того как были совершены положенные ритуалы и наблюдения, после того как с помощью жертвоприношений и молитв были умилостивлены шестьдесят тысяч богов, жрецы провозгласили, что День лжецаря наступил.

Серые города в речной долине за одну ночь преобразились в шумные ярмарочные площади, украшенные длинными лентами, развевающимися с каждого здания. Самым шумным и нарядным из всех был, конечно же, Вавилон. Позолоченные баржи образовывали роскошные речные флотилии и проплывали по водам Евфрата во всем своем великолепии вокруг его стен. Эти флотилии давала знать тысячам зевак, собравшихся на берегу, о том, что боги вернулись из заоблачных гор, куда они удалялись, и готовы ниспослать народу благословение.

День лжецаря, кроме того, был днем-перевертышем, когда все роли в стране менялись на противоположные, а все законы отменялись. Хозяева обслуживали слуг, торговцы с добродушным видом открывали лавки грабителям. Но самой важной частью праздника была коронация лжецаря. Ежегодно жрецы Мардука начинали в городе поиски самого большого глупца в стране, дабы объявить его царем Вавилона — на один только день.

В это утро жрецы прошли по городу, вламываясь в дома богатых и бедняков, традиционно вопрошая: «Где же царь? Приведите его сюда! Он должен быть обряжен в царские одежды и получить жезл и корону, чтобы отправлять правосудие! Покажите нам, где он, мы обыскались его!» И люди начинали суетиться, бегать, притворяясь испуганными, крича в тревоге:

— Где наш царь? Он пропал! Найдите его немедленно!

Конечно, все знали, что настоящий царь сидел цел и невредим в своем дворце и что он уже выбрал самого большого дурака в царстве, чтобы тот правил сегодня. В этом году празднество обещало быть одним из самых запоминающихся во всей долгой истории Вавилона, ибо нашли не одного, а сразу двух лжецарей, и они сидели вместе на троне в огромном дворе Этеменанки. Один из них был коротеньким, толстеньким человечком, жалобно оплакивавшим и проклинавшим свою судьбу, хотя его сановная стража тыкала в него копьями, требуя придать лицу более радостное выражение — для развлечения зрителей. Другой, жутковатого вида здоровяк, со зловещей ухмылкой и отметиной в уголке глаза, пугал вавилонян злым взглядом и вызывающей позой. Хотя публика была недовольна отсутствием у этой пары веселого нрава, толпа была уверена, что новые цари выбраны справедливо.

Новый царь Месопотамии был столь любим народом, что что бы он ни делал, толпа не могла его осуждать. Подданные хвастались, что царь красив и умен, соревновались друг с другом за то, кто более пышно его восславит, и даже предсказывали, что благодаря ему Вавилон не иначе как вступит в свой золотой век.

Где доказательства тому?

Ну как же, новый царь освободил страну от презренных захватчиков, не нанеся ни единого удара! Такой герой еще не ходил по улицам Вавилона — с тех пор, как сам Гильгамеш [8]был ребенком!

Толпы вавилонян гоготали и пьянствовали на улицах города. И никто даже не замечал подлинного вершителя их счастливой судьбы — худого долговязого египтянина с черными глазами, сидевшего в сторонке от всех. Некоторые из наиболее отчаянных темноголовых пытались вытащить его на улицы и уговаривали присоединиться к их разнузданным танцам, но он ускользал из их объятий, улыбаясь, но преисполненный решимости заниматься своим делом. Его благоразумие никого не обижало — скоро все находили себе новые развлечения.

Войдя в передний двор Этеменанки, Симеркет медленно проложил себе путь сквозь пеструю толпу туда, где на возвышении сидели вместе, как на троне, два лжецаря. Менеф лил обильные слезы. Это было поводом для некоторого разочарования его «подданных», ожидавших, что их новый царь будет глупым и забавным, но не печальным. В него бросали объедки, плевали, требуя, чтобы он смеялся и болтал, как подобает истинному лжецарю. Менеф изо всех сил старался задобрить подданных старыми байками, но толпа по-прежнему забрасывала его отходами.