По прошествии почти восьмидесяти лет с момента выхода эта книга, одна из вершин творчества Т. Ф. Поуиса, издается на русском языке. Однако, будучи первым настоящим знакомством русского читателя с Поуисом-новеллистом, это далеко не первый перевод Поуиса на русский язык. Нужно отметить, что в России Поуиса заметили рано, уже по выходе первых его романов. Честь открытия Т. Ф. Поуиса русскому читателю принадлежит московской переводчице Лидии Слонимской, которая переводила также Джека Лондона и Майн Рида. Именно в ее переводах Государственное издательство в 20-х годах опубликовало сразу два романа Т. Ф. Поуиса — «Кумиры мистера Таскера» (1927) и «Утки мистера Кэдди» (1928). Однако самый известный роман Поуиса, «Доброе вино мистера Уэстона», на русский так до сих пор и не переведен.

В 1936 году Поуис неожиданно решил оставить писательство, заявив, что «писатель должен остановиться, почувствовав, что сказал достаточно». Возможно, в своих одиноких медитациях он понял, что слова больше не нужны? В 1940 году, в преддверии войны, он переезжает в деревушку Мэппаудер, еще более отдаленную, чем Ист-Чалдон. Биографы говорят, он много читал — Паскаль, Бёме, Майстер Экхарт. Перед смертью, 27 ноября 1953 года, он попросил друга почитать ему из книги английской мистической писательницы XIV века Юлианы Норвичской «Откровения божественной любви». «Мне она нравится», — вырвалось у Поуиса в одном месте. — «Как хорошо у нее это сказано: „Бог есть твердь“!»

Про него всегда говорили, что его сочинения — лишь тень того, что он знает на самом деле…

Валерий Вотрин

Подчас истинные чувства рода человеческого бывают запрятаны, засунуты в самый нижний ящик стола, под груду ветхих бумаг или в старую выброшенную туфлю.

Но иногда случается, что домашняя утварь, обладающая даром речи (о чем известно каждой домохозяйке), — какая-нибудь миска, утюг или завалявшийся в углу ржавый бурав — знают истинное положение вещей и имеют что сказать по этому поводу.

На самой верхушке мусорной кучи в том уголке сада, предоставленного сорнякам и запустению, обреталась старая кастрюля в компании с рваной кухонной тряпкой, поселившейся в кастрюле, чтобы оградить себя от ветра и непогоды. Эти старые верные домашние слуги не уставали спорить, и больше всего их интересовали человеческие чувства.

— Послушайте-ка, дружище, — в один прекрасный январский день произнесла кастрюля, — то, что вы рассказывали о вашем первом месте, стремясь доказать, что все добрые женщины безутешны после смерти супруга, вовсе не доказывает вашу правоту. Приведу с вашего дозволения пример нашего покойного хозяина, мистера Кеддла, — впрочем, возможно, вы о нем и не слыхивали, — чтобы вы могли заслушать и другую сторону. Поскольку вы прибыли сюда из соседней деревни, будучи обмотанной вокруг пораненного колена маленькой девочки, которая выбросила вас сюда, когда кровь остановилась, мой рассказ, возможно, заинтересует вас и докажет, что ваши аргументы были неверны.

— Говорите, — проворчала тряпка, — ибо, пока червь не затащил под землю мое последнее волокно, слух мой останется при мне, так что вы можете вести рассказ столько, сколько вам заблагорассудится.

— Так знайте же, — произнесла кастрюля, — что в доме, к которому относится этот заброшенный сад, жил некогда один джентльмен преклонного возраста по имени мистер Кеддл вместе со своей женой Эвелиной. Перед домом, хотя нам отсюда его никогда не увидеть, растет вяз, что на первой неделе мая устилает своими зелеными цветками гравийную дорожку, ведущую к садовым воротам. В мое первое знакомство с ним мистер Кеддл — тогда ему было около шестидесяти — был человеком безобидным, по счастливой случайности, — что приняла тут облик состоятельного жизнерадостного дядюшки, который свел себя пьянством в могилу, вырытую в сухой меловой почве, и умер, как говорят, совершенно счастливым, — унаследовавшим небольшую сумму денег.

Миссис Кеддл, дама деликатной души и непринужденных манер, была доброй женщиной и любила своего мужа.

— Докажите это, — воскликнула тряпка.

— С легкостью, — ответила кастрюля, — ибо она всегда позволяла мистеру Кеддлу, не перебивши его ни разу, выражать за завтраком многословные суждения касательно присмотра за домом и присмотра за деньгами.

— Она и вправду его любила, — пробормотала тряпка.

— Мистер Кеддл не отращивал бороды, поскольку Эвелина бород не терпела, зато бакенбарды выдавали его страх зацепить бритвой уши, ибо он не любил проводить бритвой близко к ним. Мистер Кеддл был человеком небольших потребностей и доставлял жене мало хлопот с покупкой новых вещей.

— Не думаю в таком случае, — заметила тряпка, — что мистер Кеддл напоминал императора Веспасиана.

— Его желания были не столь завышены, — пояснила кастрюля. — Он хотел немногого, но это немногое всегда желал заполучить. В молодости он увлекался некой Бетти, однако увлечение это было настолько легким, что Эвелина скорее дразнила, чем попрекала его этим, и вскоре овсянка на завтрак да удобное кресло вытеснили из его сердца темноглазую Элизабет.

— Так-то он от нее и избавился, — с удовлетворением произнесла тряпка, ненавидевшая всех молоденьких девушек.

— Да, — сказала кастрюля, — кресло стало вместо нее. Это было кресло с высокой спинкой и жестким, покрытым кожей сиденьем, и у него было свое место — около эркера, — отведенное ему Эвелиной Кеддл, которая хотела, чтобы оно сразу попадалось на глаза всем входящим. Таково было ее желание, однако мистер Кеддл за завтраком любил сидеть именно в этом кресле.

— Значит, каждый пользовался креслом по-своему: она — чтобы выставлять его напоказ, а он — чтобы в нем сидеть, — заметила тряпка.

— Тут вы правы, — сказала кастрюля, — ибо когда, окончив завтрак, мистер Кеддл выходил в галошах в сад полюбоваться на свежую листву вяза, жена его Эвелина, с ее-то небольшим ростом и силенками, снова пододвигала кресло к окну, а на его место за столом ставила обычное кресло. Вам наверняка известно, дружище, что даже в самом мирном и благоустроенном доме каждый из нас одержим своим унылым страхом, что в течение дня каким-нибудь очень важным на наш взгляд делом обязательно пренебрегут.

— Воистину так, — согласилась тряпка, — я вот всегда боялась, что кухарка — озорная девчонка, у которой вечно на уме были одни парни — забудет повесить меня на веревку просушиться.

— У мистера Кеддла, как и у вас, тоже был свой страх, — сказала кастрюля, — ибо, едва спустившись к завтраку — а он всегда любил заставать его уже готовым, — он печально застывал подле неподходящего кресла и принимался легонько надавливать на его спинку пальцами, точно пытаясь отодвинуть его от себя. Эвелина как раз разливала кофе, аромат которого наполнял комнату, но, видя, как он стоит так, она испускала вздох настолько тихий, что даже мышь не услышала бы его, и, поставив перед ним его чашку, уволакивала презренное кресло прочь и ставила на это место его любимое, счастливо приговаривая: «Я знаю, дорогой, что ты любишь сидеть за столом в этом кресле». Мистер Кеддл делал такое движение руками, словно хотел ей помочь, в то же самое время отходя в сторону, чтобы ей не мешать, и затем, когда кресла менялись местами, усаживался с улыбкой такого облегчения, точно сам их передвинул. Усевшись, добряк с удовольствием принимался за завтрак, причем одна мысль заставляла трепетать его совесть, когда на уме была Бетти, — что жена так добра к нему. Удобно расположившись, мистер Кеддл потирал руки, радуясь тому, что покойное душевное состояние позволяло ему наслаждаться вкусным завтраком, за которым следовала трубка легкого табаку. Попыхивая трубкой, что всегда сопровождалось чашкой кофе, он заинтересованно поглядывал на кастрюлю, в которой готовилась овсянка.