Мистер Боннет, живший в Мэддере, был из тех, что живут для того, чтобы говорить разные милые вещи. С таким подвешенным языком это у него с легкостью получалось, и ему никогда не приходилось лезть в карман за словом, которое хотелось бы услышать другим.
Просто знать о том, что можно выйти из собственных ворот, хорошенько застегнув пальто, если погода выдалась облачной, неторопливо пройтись походкой человека, которому делать особенно нечего, и повстречать кого-нибудь по дороге, всегда доставляло мистеру Боннету чувство удовлетворения. Любого встречного он удостаивал парой слов, чтобы показать, как хорошо он умеет говорить, и как же славно было отпускать самое простое замечание. Если он встречал Лили — которая, как поговаривали некоторые, была хуже, чем могла бы быть, — он высказывал надежду, что она и все ее близкие пребывают в добром здравии, и наступившие лютые холода им не повредили.
И так рад был мистер Боннет возможности поговорить, что, несмотря на то, что в душе был консерватором, разницы между богатыми и бедными для него не существовало, и покуда у любого мужчины, женщины или ребенка имелись уши, чтобы слышать, и разумение, чтобы понимать язык страны, мистер Боннет с удовольствием и подолгу мог с ними разговаривать.
К любому ребенку, уже стоящему на ногах, и даже к младенцу мистер Боннет обращался с тою же пышностью и так же тщательно подобрав слова, словно общался с богатым сквайром или ученым священнослужителем.
— Есть изумительные красоты в природе, — говорил мистер Боннет маленькому Томми Баркеру, — которыми мы с тобой, Томас, можем восхищаться. — Или же он говорил мисс Лили: — Свет вечерних фонарей навевает всем нам романтические мысли, и вы, Лили, должно быть, тоже это заметили.
И даже если ответом ему была улыбка, мистер Боннет довольствовался и ей, ибо улыбка говорила о том, что его слова были, по крайней мере, приняты, и ответа на такую мудрость ожидать сразу не стоит.
Разумеется, насколько мистер Боннет был высшего мнения обо всех, кто внимал или отвечал ему, настолько он испытывал глубочайшее презрение ко всем, кто не мог ответить или понять его. К тварям полевым он испытывал жалость, ибо полагал, что они бы обязательно услышали и ответили бы ему, разумей они по-английски. Фрисландский бык мистера Толда, возможно, еще помнил фризский, а кролики, хоть их и было много, на поверку оказались настоящими иностранцами. Лошадь, кажется, говорила на татарском — во всяком случае, мистер Боннет полагал, что она из Татарии, — на каковом языке он не говорил. Домашние животные, кошки, возможно, знали персидский, и, тогда как ни одного бульдога или мастифа во всем Мэддере не водилось, а все другие собаки прибыли из чужих краев, добиться чего-либо от них нечего было и думать.
Хотя мистер Боннет уважал создания, которые, по его мнению, могли под соответствующим присмотром научиться говорить, он терпеть не мог обычные предметы, которые встречаются на прогулках, потому что у них не было языка. Широкий затерянный пруд возле пустоши, мертвое дерево в лесу, сноп сена или брошенный вал были для мистера Боннета пустым местом. Что бы ни принадлежало к неживой природе — будучи засеяно или вспахано человеком или брошено за ненадобностью, — считалось мистером Боннетом апогеем глупости.
Одной из величайших ошибок Творца он считал то, что Он не дал какому-нибудь комку земли или палке голоса, посредством которого можно было хотя бы пожелать доброго утра джентльмену, любящему поговорить. Если мистер Боннет — а он был добрым христианином — когда и сомневался в словах Иисуса, что при определенных обстоятельствах камни могут возопить, это когда он намекал себе, что Христос, принимая страдания от людей, отважился утверждать, что доказательство дается ему с трудом.
Но хотя мистер Боннет недолюбливал неодушевленные предметы, он любил развлекаться верой в то, что цветы его слышат, и, всходя на Мэддерский холм в мае, когда расцветали маргаритки, он разговаривал с ними или обращался с короткой страстной речью к зарослям остролиста на вершине холма.
Мистер Боннет умело доказывал маргариткам, что он мудр, а они глупы, и объяснял остролисту предназначение барометра в его гостиной, а поскольку остролист не отвечал, мистер Боннет в ярости заявлял, что остролист — тупица.
Дома у мистера Боннета была жена, с которой он разговаривал помногу, не ожидая от нее никакого иного ответа, кроме как «Да, дорогой» в ответ на его высказывания.
Помимо жены, у мистера Боннета были также средства к существованию, которых, несмотря на их скромные размеры, вполне хватало на его нужды — ибо его милосердие по отношению к бедным было велико на словах и мало на деле, и ему ничего не стоило пышными речами желать всем доброго здравия.
Как правило, около двенадцати часов мистер Боннет неспешно проходил по деревне, причем его башмаки блестели, а платье было вычищено. Просто и заботливо он обращался ко всякому, кого встречал по пути, сообщая, например, Безумной Бесси, всегда подносившей ладонь к уху, чтобы лучше его слышать, что «если бы не мистер Гладстон, гомруль в Ирландии никогда не был бы введен». И поскольку Бесси ничего не отвечала, он безобидно добавлял, что «некоторые дамы не выказывают никакой склонности к ученой беседе».
Однажды летним утром мистер Боннет позавтракал, как водится, неторопливо и с удобством, между делом разговаривая с женой о полном отсутствии понимания у воротных столбов и известняковых валунов, хотя природа, напомнил он ей, простерла свои красоты во все стороны, и именно чтобы он, мистер Боннет, восхищался ими в самом сокровенном уголке сознания.
— Иной раз, — говорил мистер Боннет, — это изумительные звезды, а когда — зеленый луг, усеянный прекрасными цветами.
Миссис Боннет, преданная женщина одного с ним возраста, ответила своим обычным «никому, как не мистеру Боннету, не удается так прекрасно подметить буквально все», а затем, желая убрать тарелки, ибо мистер Боннет, похоже, был настроен проговорить целую вечность, заметила весело:
— Не желаешь ли немного пройтись, дорогой, ведь по пути ты обязательно встретишь кого-нибудь, кто с удовольствием послушает твои умные речи, или же ты сможешь поразмышлять часок на прохладном холме?
Мистер Боннет высказал желание пройтись. Он тоже считал, что ему, возможно, попадется кто-нибудь по дороге, и, прихватив свою коричневую фетровую шляпу — которую он менял на черную, когда шествовал в церковь, — а также трость, он пошел по дорожке, предоставив ногам самим выбирать путь, и свернул в поля, где пересек ручеек позади старого амбара и принялся неторопливо взбираться на Мэддерский холм.
Хоть мистер Боннет в своей жизни неоднократно и хорошо подобранными словами возносил хвалу великолепию солнца, он весь взопрел, пока взбирался наверх. Достигнув вершины холма, он устал до такой степени, что присел на бугорок и с неизмеримым презрением оглядел большой кол, который заслонял собой дыру в изгороди.
Этот кол для мистера Боннета был самой грубой и неотесанной вещью, какую ему только довелось видеть; фермер Толд не подкорачивал и не выравнивал его, а просто обтесал цельный ивовый ствол и грубо воткнул в землю, — тот самый фермер, который вечно отделывался кислым ворчанием в ответ на тщательно продуманные тирады мистера Боннета относительно погоды или состояния государственных дел.
Мистер Боннет уселся у кола на удобное сиденье из мягкого мха и, сняв шляпу, промокнул лоб цветным платком. Сняв шляпу, мистер Боннет уже не хотел надевать ее снова; он хотел, чтобы свежий ветерок остудил взмокший лоб, но не желал держать шляпу в руках или положить ее на землю из боязни, что она измарается, поэтому он повесил шляпу на неотесанный кол.
Не успел он это сделать, как понял, что не может оторвать глаз от увенчанного шляпой кола. Случилось нечто странное: грубый кол стал вторым мистером Боннетом. Солнце припекало, и мистер Боннет прилег наземь.
Никогда в жизни не приходилось мистеру Боннету лезть в карман за словом, и он не мог припомнить ни единого случая, чтобы кто-либо обратился к нему первым. Любопытная вещь, но сейчас он вдруг решил, что кол собирается с ним заговорить. С наслаждением растянувшись на земле, он попытался припомнить другое такое чудо, как чудо речи. Немота означала бы для мистера Боннета смерть.
