И вот уже никто, кроме одного-двух близких, не приходит на кладбище, чтобы немного постоять над могилой. Те же, кто пришел, глядят на холмик с той или иной степенью скорби, ибо уже привыкли к нему и знают, что кучка земли также начинает привыкать к другим кучкам, находящимся поблизости. Под холмиком же медные ручки гроба мистера Томаса успели позеленеть, и глина успела въесться в сосновые доски под его спиной…

Иной раз бывает любопытно — и не сказать, чтобы бесполезно — призадуматься над тем, как быстро пройдет год, два, три и так далее, — и поэтому мистеру Томасу повезло в том, что спустя пять лет его похороны все еще помнил могильщик, благодаря погоде, стоявшей в тот день.

— Чертовски ветреная погодка стояла, такого не позабудешь, — рассказывал могильщик Поттен своему сыну Джону, который был достаточно взрослый, чтобы помогать отцу в его ремесле. — Погода прямо разбушевалась в тот день, когда хоронили мистера Томаса. Здоровенное дерево упало, до сих пор дров хватает. Вихрем сдуло лестницу фермера Толда, да прямо на него, когда он ехал по Мэддерскому холму, — ногу переломало всю, ну, старая Бесс вся обжалелась, что то была не его шея…

Мистер Томас лежал в земле десять лет, когда его родня, в поисках лучшей доли, решила оставить Мэддер, даже не обеспокоившись сказать последнее «прости» его могиле. Они бы это сделали, будь у них побольше времени, но нужно было упаковывать мебель и много чего еще, казавшегося им ценным, — не забыли прихватить с собой даже гнилую доску, завалявшуюся в крапиве, — и времени сходить на кладбище бросить последний взгляд на надгробие не осталось.

Они, конечно, успели полюбоваться самим надгробием, установленным на его могиле, и прочесть эпитафию, выбранную так удачно, — «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней». [4]

Но как только надгробие установили, и отдали, довольно неохотно, деньги за него, и выучили слова эпитафии, выбранные, надо сказать, владельцем похоронного бюро, который был заодно и священником, они оставили его и отправились к своему новому пристанищу, где ничто не будет напоминать им о мистере Томасе, так что образ его — каким он им запомнился — поблекнет и совсем сотрется из их памяти…

Прошло еще двадцать пять лет, и надгробие, с самого начала установленное непрочно, совсем покосилось. На глубине шести футов под ним сосновые доски естественным образом превратились в такую же землю, что обнимала их.

Но время, даже когда проходят первые двадцать пять лет, не желает останавливаться и продолжает торопиться в неизвестное, вперед и вперед, тем же равномерным, жадным темпом, как и тогда, когда человека опустили в темную яму, засыпали землей и оставили лежать в одиночестве.

Дни в их бесконечной смене предоставляют смертным столько поводов для обсуждения, что если умерший не был обвинен в каком-нибудь диковинном преступлении и не основал какую-нибудь необычную благотворительную организацию, в уставе которой записано условие, что каждому воспитанному ребенку полагается булочка, если он придет на могилу основателя в Страстную Пятницу, то, скорее всего, его надгробие будет оставаться без внимания, и жизнь его, потраченная впустую, будет забыта так прочно, словно человек никогда и не жил.

Мистер Томас лежал в земле уже около пятидесяти лет, и хотя слова эпитафии на его надгробии еще можно было разобрать — ибо бродячий кот, точа свои когти о камень, содрал с него мох, — само надгробие, совсем завалившееся, могильщик отнес в сторону, своротив его, как мельник ворочает мешок с зерном, и прислонил к кладбищенской стене.

Холмик, такой аккуратный и украшенный цветами пятьдесят лет назад, сейчас совсем сгладился — не только временем, но еще и свиньями Джеймса Толда, которых вовремя не загнали в хлев и которые рождественским утром пробрались на кладбище и изрыли могилу мистера Томаса так, что совсем сравняли с землей.

Земля, в которой лежал мистер Томас, выглядела сейчас совсем нетронутой, и Джон Поттен, постаревший и заменивший своего отца, полагал, что пришло время положить на это место кого-нибудь другого, так что, когда умерла старая миссис Гейдж, которая перед смертью все жаловалась, будто ее кусают крысы, Поттен решил, что если он положит ее здесь, то никого этим не обидит.

Почва на том месте, где когда-то рыли могилу, несмотря на прошедшие годы, всегда немного рыхловата, и, добравшись до нужной глубины, Джон Поттен наткнулся на череп мистера Томаса. Лукаво усмехнувшись, он водрузил череп на кучу мусора, рядом с прислоненным к ограде надгробием.

Одно мы можем сказать твердо — когда человека забывают все, сам он не забывает о себе ни на минуту. Несмотря на смерть и пролетевшие над ним пятьдесят лет, череп мистера Томаса сохранил всю гордыню, что была характерна для него при жизни.

Теперь он уже не относился к разряду живых и поэтому не мог похвастаться на этот счет, но он помнил себя и хотел сохранить при себе все права мертвых, которые хоть в чем-то и ограничены, но все же сохраняют некоторую ценность.

Гордыне, даже посмертной, не стоит удивляться, ведь всякий человек со времен Адама пытался вознестись и возвеличиться. И хоть от мистера Томаса не осталось ничего, кроме черепа, эта его часть мнила о себе больше, чем все его тело в былые дни.

Он воображал, что даже в его теперешнем состоянии персона его не утратила былой важности. Когда Поттен извлек его из земли, он вообразил, что только что совершил в экипаже поездку из Мэддера в Вейминстер и обратно, а куча старого мусора — на самом деле чудесный летний сад, который насадил он сам и в котором нашел отдохновение после своих трудов. Камешки и комочки земли, въевшиеся в его череп, он принял за жемчужины, а флаг, развевающийся над церковью, был, несомненно, поднят в его честь.

Хоть церковное кладбище может показаться случайному прохожему мирным и молчаливым местом, на самом деле в ограде, где лежат мертвые, ведется множество разговоров. Эти разговоры могут слышать те, кто отважится провести здесь всю ночь и кто, освободив разум от всего многословия и суетных желаний, способны расслышать странные призрачные слова. Разумеется, необходимо приобрести хотя бы самое поверхностное знание языка мертвых, но это можно сделать, полностью освободившись сначала от языка живых.

Хромой господин, первым посетивший могилу мистера Томаса, когда тот был только что похоронен, постарев и приобретя некоторый опыт, хорошо разбирал эти носившиеся над кладбищем слова и улыбнулся, заслышав, как надгробие мистера Томаса возмущается тем, что какой-то бренный череп имеет наглость вылезти на поверхность земли и обосноваться рядом с таким надгробием, как оно.

— Уж наверняка, — жаловалось надгробие, — эта несчастная червивая штуковина, чье лицо было скрыто от глаз пятьдесят лет — надо заметить, не без причины, — должна по чьей-то злой воле снова очутиться здесь; но кто бы мог подумать, что оно явится только затем, чтобы оскорбить тонкие чувства честного надгробия? ибо смертный — такой, как этот — рожден только для того, чтобы быть похороненным.

— Я не был рожден на свет и похоронен, — сердито возразил череп, — лишь в угоду вам. Мне приходилось бывать и в лучшем обществе. Одна мысль, что меня может оскорбить какой-то камень, поставленный отмечать место моего последнего упокоения, так же мало меня волнует, как и мои брачные свидетельства в мэддерских церковных книгах.

— Прошу прощения, достопочтенный мистер Томас, — съязвило надгробие, — за то, что не соглашаюсь с вами, но я полагаю, что вы забыли про себя. Ваш конец наступил быстро, тогда как я, более долговечное, являюсь поэтому и более значительным. Вы, мистер Томас, сформировались в утробе своей матери ради меня; вы прожили и скончали свою короткую жизнь, только чтобы мне было дано последнее, особенное, долговременное существование. Это благодаря мне и моей воле к жизни — которая значит много больше, чем простое желание какого-то грубияна жить много дней — ваша краткая и глупая жизнь была дарована вам. И, несмотря на свое невежество, ваш опыт и разум помогут вам убедиться, что слова мои — правда. Возможно, вам известно, что на это кладбище заходит не так много людей, но те, кто заходит, всегда с удовольствием разглядывают меня и читают мою эпитафию, которая недавно была приведена в порядок котом, захотевшим полюбоваться буквами. Будьте уверены, хоть это говорю я, что надпись выполнена в лучшем вкусе. Время — надеюсь, что вы все еще слушаете (ибо череп, похоже, затосковал), лучше всех обнажает правду; ведь только оно, разрушающее все на свете, может разрушить фальшь и поэтому должно считаться единственным рассказчиком, говорящим подлинную правду. Время склоняется над своим жнивьем, заносит косу и широким жестом скашивает добрую часть глупости. Оно — хороший работник и, конечно, не хочет, чтобы его коса нашла на надгробный камень. Кто бы ни пришел в это чудесное место, всегда замечает меня, однако кто озаботиться или захочет озаботиться памятью о похороненном человеке? Нет ничего более жалкого, чем смертный, каким однажды были вы. Заносчивость его не имеет пределов; он уверен, что это Бог сотворил его, тогда как Бог сотворил землю, чтобы та стала кладбищем для человека. Когда-то вы были погребены, а теперь торчите на верхушке мусорной кучи, но произошло это только по счастливой случайности. Я говорю вам чистую правду, и если вы находите ее неприятной, вам не стоит меня винить. Заметьте, однако, что за всего-то пятьдесят лет время немного состарило меня, тогда как вы, умерший пятьдесят лет назад, растеряли все свои кости и стали одним пустым черепком, в котором нечем поживиться и самому голодному червю.