— О-она? — заикалась Луиза. — Кто она?

— Бетси, черт подери. — Саймон поднял Луизу со своих колен и отставил в сторону. Потом, повернувшись к ней спиной, встал и начал застёгивать свои кальсоны и штаны. — Она рассказала тебе о… моём деде и его «обучении».

— Я не знаю, о чём…

— Не лги мне! — Он повернулся, лицо его пылало гневом, пока он не увидел настороженное личико жены и не смягчился. — Ну, хватит, дорогая, судя по тому, как ты себя вела, Бетси тебе что-то рассказала.

— Это было так очевидно? — спросила она, не в силах скрыть боли в голосе, одновременно натягивая ночную сорочку.

— Нет, — торопливо произнес Саймон. — Нет, пока ты не сказала, что ты…

Он спохватился, но она знала, что он собирался произнести: «Что ты любишь меня».

У Луизы сжалось сердце.

— Не важно, как я догадался. — Саймон запустил руку в волосы. — Важен сам факт. И теперь я хочу в точности знать, что это шлюшка тебе наговорила.

— Не смей её так называть! — протестовала Луиза. — Она больше не шлюха. И она не хотела ничего мне говорить, клянусь. Я заставила её.

Он засмеялся.

— Заставила. Ну, ладно. И что ты сделала — не дала женщине оправиться после родов и крепко поколотила?

— Нет, разумеется, но ты же знаешь, какой я становлюсь, стоит мне за что-то уцепиться. — Она скрестила руки на груди, когда неуверенно почувствовала себя, пытаясь объясниться и не навлечь еще больший гнев на Бетси. — Я… м-м… заметила, что вы оба узнали друг друга, и вспомнила, что она работала в борделе. Поэтому потребовала, чтобы Бетси рассказала, как познакомилась с тобой… так всё и началось.

— Понятно. — Засунув большие пальцы за пояс штанов, он воинственно выпятил грудь. — Представляю, как она всё преподнесла, каким, видимо, жалким выставила меня.

— Нет, что ты, — невозмутимо произнесла Луиза, решительно не пуская жалостливые нотки в голос. Саймон ненавидел, когда его жалели.

— Поверь, мои приятели из Итона [46]всё бы отдали за то, чтобы их раз в неделю сопровождали в Лондон в бордель и предлагали шлюх на выбор. — Он зашагал по комнате. — Какому мальчишке не хотелось бы по-настоящему насладиться женщинами, которые исполняют всё, что ни прикажешь?

— Однако держат с ним рот на замке, — пробормотала девушка.

Саймон резко развернулся и впился в неё суровым взглядом.

— Черт подери, я хочу знать всё — каждое слово, что она тебе сказала.

Луиза не отвела взгляда. «Спрячь свою жалость», — приказал она себе. — «Только факты».

— Она говорила, что у твоего деда были правила, которым ты и эти женщины должны были следовать. И если ты нарушал их, тебе причиталась порка.

— Не ужаснее той, которую регулярно получали некоторые мальчишки в Итоне, — огрызнулся Саймон.

— Она говорила, что если женщина нарушала правила, её отсылали.

Он вздрогнул от этих слов.

— Не думаю, что она рассказала тебе куда… что их отсылали в другой бордель мадам, не такой приличный, клиенты которого имели… отвратительные склонности. Разумеется, узнал я об этом лишь через несколько лет.

— В этом нет твоей вины, — мягко произнесла Луиза.

— Сперва я не обращал внимания, — продолжал он, словно не слышал слов жены. — Поначалу считал простым совпадением, что женщины, которые были ко мне добры, те, которым я отдавал предпочтение, которые не лежали подо мной, как бревно, пока я делал свое дело, исчезали из борделя к следующему моему визиту.

Саймон сжал кулаки.

— Но после нескольких промахов, стало трудно не замечать. Он никогда не позволял им называть свои имена, но я так или иначе их различал. И когда я просил «рыжеволосую милашку» или «длинноногую блондинку», мой дед порол меня до полусмерти. Я перестал просить. — Саймон горько рассмеялся. — Предполагалось, что такие вот уроки научат меня безразлично относиться к их участи, заставят понять, что женщины одинаковы — ничем друг от друга не отличаются. По крайней мере, именно это он постоянно внушал мне.

— Вместо этого ты научился чувствовать себя виноватым.

— Да, как только понял, что своим выбором заставляю их исчезать. Он не рассказывал мне, куда они деваются… словно это было неважно. Я представлял себе, как их вышвыривают на улицу, обрекая на голод и лишения, от того что я выказал предпочтение. — Саймон посмотрел на жену полным самоуничижения взглядом. — Четырнадцатилетние мальчишки склонны к излишней драматизации.

— Четырнадцатилетним мальчишкам не место в борделе.

Он прошел к камину и, прислонившись к полке, уставился на остывшие угли.

— Он немногих отослал. Не довелось. После того, как он так основательно насаждал свои правила, ни один из нас не осмелился их нарушить.

На его лице заходили желваки.

— Само собой, это значило, что женщины боялись меня, боялись, что могут мне слишком понравиться, и потеряют свои тёплые местечки. Потому они стремились не делать лишних движений, лишь следовали моим приказаниям в постели. Они не смотрели на меня, не разговаривали со мной, они не… отвечали мне, когда я к ним обращался или… касался их. Они лежали, словно… куски мяса.

У Луизы стеснило грудь. Даже ей было известно, что юношам нужно было хоть немного ласки и лести. Нельзя обходиться с ними, как с быками-производителями.

Горький смех сорвался с губ Саймона.

— Ирония всей ситуации заключалась в том, что, если бы любой из моих приятелей об этом узнал, он на коленях просил бы поменяться со мной местами. Разумеется, я не осмеливался им открыться — дед ясно дал понять, что об этом не следует распространяться, и я никогда не нарушал этого правила, боясь того, что он мог со мной сделать.

Герцог фыркнул.

— Мои однокурсники — юные и жизнерадостные — вряд ли бы меня поняли. Любой похотливый юнец-идиот думает, если под тобой по своей воле лежит хорошенькая женщина и ничего не требует взамен, пока ты получаешь удовольствие — это верх совершенства.

Он передернулся.

— Но ни одному из них не доводилось видеть, как на лице женщины отражается ужас, когда ты говоришь ей, что у неё восхитительная грудь. Или когда о каждом твоем слове докладывает деду мадам, которая подсматривает…

— Подсматривает? За тобой следили?

— Разумеется. Как ещё мой проклятущий дед мог удостовериться, что мы поступаем соответственно его требованиям?

— Но Бетси говорила, что вам с ней удалось нарушить правила.

Оттолкнувшись от камина, Саймон направился к жене.

— Твоя приятельница Бетси не была обычной шлюхой. Её воспитали, как леди. — Он холодно улыбнулся. — Бетси сказала, что считает правила жестокими. Потому в следующий раз, когда я лёг с ней, она передала мне записку, в которой говорилось, что если я дам мадам гинею [47], то смогу делать все, что заблагорассудится.

Саймон покачал головой.

— Не знаю, почему мне никогда до этого не приходило в голову подкупить их. Я же знал, что за деньги мог получить всё что угодно. А отец естественно выделял мне средства, и подкуп был мне по карману. Вместо этого, почти год я вот так и провёл, терпя дедово «воспитание».

— Ты был молод. И запуган дедом. Ты мирился с этим, потому как он сказал, что так должно быть. На самом деле меня удивляет, что мадам согласилась пойти против него.

— Полагаю, у нее лопнуло терпение. Все видели, как я был несчастен — и она, вероятно, подумала, что будет лучше угодить наследнику герцога, который потом годами будет посещать её бордель, чем стареющему графу, который хорошо заплатил, но приносит несчастье её девочкам.

— Так и началась ваша с Бетси… дружба.

Вероятно, Саймон услышал напряженность в её голосе, так как с тревогой посмотрел на жену.

— Это не то, что ты думаешь.

— Она тоже так сказала, — выдавила Луиза. Было тяжело не сердиться на единственную женщину, которая утешала её мужа в борделе.

— О, дорогая. — Он подошёл, чтобы заключить жену в объятия. — У тебя нет оснований ревновать к Бетси. Это было почти двадцать лет назад. А по большей части мы только и делали, что беседовали.