Пол расставил по столику блюда из «Дели де Лука». Этого ужина было бы достаточно, чтобы накормить полдюжины голодных филологов, а здесь присутствовал только один. Еда почти совсем остыла, но тем не менее была очень вкусной. Он ел быстро и наслаждался пищей. Нанна ела мало (Пол испытывал от этого разочарование, хотя и не понимал почему).
— А лучше всего, — внезапно произнесла Нанна, — то, что мы сможем продемонстрировать, что являемся успешным авторским коллективом. Авторской парой, — уточнила она, делая ударение на слове «пара».
— За это надо выпить, — сказал Пол. (Ужин им пришлось запивать водой и остатками вина из картонной коробки, поскольку Полу даже в голову не пришло ослушаться строгих инструкций Мортена по поводу того, чтобы дать вину «подышать» и перелить его в кувшин. Он не имел ни малейшего понятия, как означенные операции могут повлиять на вкус напитка, однако делал все так, как обещал, поскольку очень уважал Мортена и знал, что тот спросит, в точности ли Пол выполнил его указания.)
Сначала он наполнил ее бокал, потом свой. Вино было невероятно вкусным, как и обещал Мортен, они выпили за «РЕВ 21», за самих себя, за будущие проекты. И за авторскую пару.
Они решили пригласить толстосумов-инвесторов, все правительство, всех, кто имеет вес в компьютерной области в ЕС. Sic itur ad astra! [53]Они были уверены, что Хомский приедет, и Джек Миллз тоже, а может, и Соссюр, несмотря на то что умер около ста лет назад.
Заливаясь смехом, они высчитывали, сколько миллионов заработают на «РЕВ 21».
— Черт, за таким количеством миллионов трудно уследить! — воскликнул Пол и достал логарифмическую линейку.
Линейку ему подарил отец Мортена, преподававший точные науки. Этот пожилой человек предпочитал логарифмическую линейку калькулятору. Однажды Мортен с Полом искали мел и нашли в кармане его пиджака линейку. Они сидели на диване и болтали о футболе, при этом Пол внимательно изучал инструмент. Никогда раньше он не видел ничего подобного: белая пластмассовая полоска, похожая на обычную линейку, но с большим количеством рядов цифр, красных и черных, написанных разными шрифтами. И еще на линейке была прозрачная плоская пластина с окошком, которую можно двигать в разные стороны. Пол и Мортен только что перешли в старшие классы школы района Мариенлист. Пол, который уже на протяжении многих лет слыл математическим гением, очень быстро понял, как работает этот инструмент. Отец Мортена не обрадовался тому, что мальчики рылись у него в карманах, но догадливость Пола произвела на него сильное впечатление, поэтому на Рождество отец Мортена подарил ему логарифмическую линейку. С тех пор она всегда лежит у Пола во внутреннем кармане. Она незаменима как для вычислений, так и для покорения девушек.
Пол и Нанна были расслаблены и смешливы. У Нанны раскраснелись щеки, как при высокой температуре.
— Мы непобедимы, мы — суперлингвисты, — объявил Пол, отбросил логарифмическую линейку так, что она проехала по столу, затем встал с кресла и сел рядом с Нанной. Они подняли еще один бокал, чокнулись, причем слишком сильно, и Нанна безудержно захохотала. Потом она встретилась взглядом с Полом, и оба стали серьезными.
Пол взял у нее из рук бокал и поставил на стол рядом со своим, поцеловал ее и завалил на спину.
Полураздетая Нанна сидела на арбузно-красном диване и тихо плакала.
— Мы не должны были этого делать, Пол. Я очень этого хотела, но… я не должна была. Мне так плохо, — сказала она, и слеза скатилась по ее щеке.
Пол вновь обратил внимание на то, что у Нанны очень светлые волосы, совсем как у маленькой девочки в середине лета, а покрасневшие глаза блестят. Он натянул брюки, застегнул ширинку, чувствуя себя брутальным самцом, накинувшимся на нее, добившимся ее силой. И теперь он беспомощно смотрел на Нанну, рассеянно похлопывая ее по шее, хотел сесть рядом с ней, но передумал и уселся в одно из кресел.
— Ты хочешь поговорить? — спросил он осторожно. Пол хотел, чтобы она объяснилась, и больше всего на свете желал поддержать ее. Вместе с тем он испытывал неприязнь, ему было невероятно грустно потому, что им приходилось обсуждать такое именно сейчас, после того как они наконец были близки. Он не испытывал никакого любопытства, в данную секунду ему хотелось замести личную жизнь Нанны под ковер и оставить там до следующего раза, обнять ее и снова поцеловать. Черт бы побрал этого Кристиана с буквы «К».
— Вообще-то между мной и Кристианом все кончено.
— Вообще-то?
— Да. Из-за тебя. Но он не хочет переезжать, а я не решаюсь…
— Что ты не решаешься?
— Не решаюсь торопить его. Он может… сильно…
— Сильно что?
— Нет… ничего.
— Что сильно, Нанна?
— Кристиана очень легко разозлить.
Пол тут же придвинулся к ней, она медленно рассказывала, и он чувствовал растущую ярость по отношению к Кристиану за то, что тот делает с Нанной, за то, что он вообще существует. С другой стороны, Пол не знал, что сказать ей: что обычно говорит мужчина женщине, живущей с другим мужчиной, который, возможно, ее обижает — ведь она именно это имела в виду? Он не решился спросить. Наступила тишина.
— Теперь твоя очередь, — наконец произнесла она, и голос ее снова повеселел.
— Ах вот как, — ответил Пол, застигнутый врасплох.
— Да, теперь ты можешь рассказать немного о себе, я больше не могу говорить о своих унижениях, — последнее слово она произнесла с гримасой, чтобы он понял, какое оно сильное, хотя оба они знали, что оно самое подходящее в этом случае.
— Тогда я расскажу тебе о маме, — сказал он после небольшой паузы. Он сидел очень близко к Нанне, наматывая один из ее светлых локонов на палец, но ее волосы были такими короткими, что локон постоянно соскальзывал, и Пол наматывал его снова и снова. Он почувствовал мягкий и приятный аромат искусственных цветов.
— Мне наверняка было не больше пяти лет. Мы с мамой ехали в трамвае в центр, мы сели на пересечении улиц Согнсвейен и Киркевейен, и мне разрешили купить у кондуктора билеты. Я попросил у него полтора билета — мама обычно говорила «один и половинку», но я, конечно, не хотел быть «половинкой»! Мне обещали купить пирожное в кондитерской Халворсена, и я пребывал в состоянии, которое можно назвать «бесконечно прекрасным настроением». Я смотрел в окно, мама сидела рядом, мы ехали по улице Тересе и недалеко от стадиона «Бишлетт» увидели встречный синий трамвай. Тот трамвай был одновременно ужасным и прекрасным. И мне кажется, именно после этого я начал напевать, а через некоторое время запел громко и четко, высоким мальчишеским голосом. Поначалу, скорее всего, я не отдавал себе отчета в том, что делаю, но потом увидел, что мама смотрит на меня и улыбается. Потом я заметил, что мама кивает и улыбается другим пассажирам, улыбавшимся ей в ответ и поглядывавшим на меня. Я сообразил, что обычно люди не распевают во весь голос в общественном транспорте и что всем показалось замечательным, что я, маленький непосредственный мальчик, ничего не знал об этих правилах. И внезапно у меня на душе стало скверно, я почувствовал себя полным придурком. И все-таки продолжал петь до самой нашей остановки на площади Хольберга.
Он замолк, посмотрел на Нанну. И на какой-то краткий миг ему показалось, что она поняла значение этой истории, потому что эта история свидетельствовала о том, что они на самом деле созданы друг для друга.
Он закрыл глаза и протянул к ней ладонь, их пальцы переплелись. Потом он приоткрыл глаза, а она потупила взгляд и вытянула губы для поцелуя, и Пол осознал, что она понятия не имеет, как ответить на его рассказ. Она бормотала, что это была красивая история, она была сама доброжелательность, но голос ее прерывался.
А как она могла понять, к чему он все это рассказывал? Он и сам этого не понимал. Просто он так хорошо помнил тот день.
Было очень тепло, город накрыла сухая жара, окно в трамвае, старомодное, отодвигающееся в сторону, было открыто, в воздухе дрожала асфальтовая пыль. Пол был в старых шортах цвета хаки и новом джемпере, голубом, как небо, он гордился джемпером с того самого момента, как надел его утром. Он помнит светлую кассу кондуктора, звук мелочи, которую получил на сдачу, и два билета — да, маме дали два не оторванных друг от друга билета. Он помнит, как запах мамы, привычный сладкий запах мамы, смешивался с запахами других пассажиров. Сиденья были обтянуты черной кожей, к которой прилипали его потные ноги, он приподнял ноги и заметил, как кожа растягивается, прежде чем отлепиться от сиденья. Внутри него зародилась мелодия, она росла и крепла и наконец вырвалась изо рта. Он стал напевать, и тело его дрожало от восторга. Он видел собственное нечеткое отражение в окне трамвая, дома и улицы, проплывающие по его лицу, проезжающие по щекам и исчезающие. Машина гудит, встречный трамвай ревет и пролетает мимо, и скоро они с мамой будут есть мороженое. Он пел все громче и громче. Но вот он заметил, что мама смотрит на него, пряча улыбку. Она встретилась взглядом с женщиной с высокой прической, сидящей через проход, их взгляды пересеклись где-то поверх его головы. В то же мгновение он понял, что они улыбаются из-за него, из-за его тонких ножек, прилипших к сиденью, из-за красивого голубого джемпера, и прежде всего из-за его пения. Он хотел остановиться, но не мог, он должен был продолжать петь ради мамы. Он не понимал, почему не может просто замолчать. Он продолжал прикидываться наивным и беспечным, делая вид, что не замечает направленных на него взглядов. Когда в тот вечер мама пришла пожелать ему спокойной ночи, он дернул ее за волосы.
