— Это ценности гуманитарного факультета. — Силье повернулась и взглянула на большой экран. — И эти ценности являются составной частью самого смысла существования факультета, идеи о том, что такое гуманитарный факультет и какую роль он играет в современном обществе.

Буквы всех слов быстро одна за другой стали исчезать с экрана так, что оставались только первые, после чего они переместились и на экране показалось:

— Истинный, — сказала Силье, — вот основная ценность гуманитарного факультета. Гуманитарный факультет должен быть истиннымфакультетом.

Собравшиеся вяло зааплодировали. Только декан и заведующие двух крупнейших кафедр, которые участвовали в процессе, хлопали изо всех сил еще долго после того, как все остальные затихли.

Эдит Ринкель поднялась и стала пробираться к выходу. Все сидящие между ней и проходом были вынуждены встать. Потом Ринкель медленно прошла между рядами скамеек. У дверей она обернулась, внимательно посмотрела на Силье, продолжавшую стоять за кафедрой (на этот раз на фоне кланяющихся жирафов, вокруг которых фейерверком разлеталось слово «истинный»), обвела взглядом аудиторию, открыла дверь, вышла и захлопнула ее за собой. Она не была похожа на даму, которой, к сожалению, пришлось покинуть презентацию раньше времени из-за крайне важных дел. Она не была похожа на скромницу, внезапно почувствовавшую дурноту. Никто из собравшихся в зале не расценил поступок Ринкель иначе как демонстрацию. Как и было задумано.

По понедельникам Пол обычно навещает маму, но в этот понедельник в начале октября он весь день провел дома, даже не одеваясь, так и бродил целый день в футболке и трусах. Он через силу прочитал пару статей, о которых ему предстояло рассказывать на лекции в среду, но не смог заставить себя написать подробный план лекции, просто сложил статьи и листочек с пометками в папку и успокоил свою совесть тем, что у него достаточно опыта, чтобы прочитать хорошую лекцию без конспекта.

В последние дни Пол пребывал в удивительно расслабленном, подавленном состоянии, что для него неестественно. Две ночи подряд ему снилось То происшествие, Туне, ее лицо в момент, когда она поняла, что стукачом был он. Он просыпался очень рано, вновь переживая все, что испытывал тогда: страх, когда никто, даже мама, не верил ему, и стыд за содеянное. Предательство. Он предал Туне, в которую был до смерти влюблен, а мама и отчим предали его своим недоверием. И одуряющее, сладкое чувство избранности, того, что тебя предпочли всем другим, — ведь именно к нему обратились предводители мальчишеской банды, которыми он восхищался. И чувство униженности, когда он понял, что сделал.

Проснувшись утром в тот понедельник, он понял, что не сможет пойти в Блиндерн. Он решил поработать дома — этой возможностью часто пользуются научные сотрудники («проводить научные изыскания за пределами кафедры» — так звучит формулировка из кафедральных правил).

Пол посмотрел утреннее шоу по телевизору, чего никогда раньше не делал, после чего просмотрел четвертую серию американского сериала о подростках, от которого у него разболелась голова. Он выпил кофе, съел йогурт, включил радио (канал «Культура», естественно), но тут же выключил.

И целый день через короткие промежутки времени он проверял свой почтовый ящик, раз десять. Он получил информацию о выступлениях приглашенных лекторов, защитах на других кафедрах, приглашения на конференции, напоминания о сроках подачи тезисов выступлений на конференциях, письмо от Лоне, которое он перечитал несколько раз и тихо посмеялся, плохой анекдот про блондинок от Мортена (Пол моментально представил себе широкую, восхищенную, хищную улыбку друга), предложение написать статью для юбилейного сборника, несколько напоминаний о сроках подачи отчетов от руководства, письмо из редакции «Журнала футуристической лингвистики» с сообщением, что его статья «Возможное развитие гласных в норвежских городских диалектах» будет направлена в экспертную комиссию.

От Нанны писем не было. Вообще-то она никогда не писала ему и, если бы хотела поговорить с ним и не обнаружила его на рабочем месте, то, естественно, позвонила бы.

В последние недели они с Нанной проводили довольно много времени вместе («Но мы должны, как я говорила, быть сдержанными, я не вынесу, если пойдут слухи», — сказала Нанна), и он ни секунды не сомневался, что между ними что-то произойдет, так же как не сомневался в том, что скоро соберет последние сведения для ее проекта и что камень Страндестейнен поможет ему в этом. Но тем не менее в последнее время он пребывал в странном настроении, в каком-то апатичном пассивном беспокойстве; когда он не был погружен в «РЕВ 21», то просто бесцельно ходил кругами. А в проект он действительно ушел с головой. Вечер за вечером Пол просиживал, склонившись над бумагами Нанны, своими заметками и толстыми пыльными книгами из университетской библиотеки. Но сегодня у него ничего не получалось.

В обеденное время он чуть было не рванул в Исследовательский парк, на кафедру, в кафетерий, к Нанне, но остался дома, у него не хватило сил, не захотел, не смог. Он лег на диван, но когда через несколько часов мама позвонила с вопросом, скоро ли он придет, Пол, к собственному удивлению и радости, ответил утвердительно: «Конечно, мама, я уже стою в дверях. Я буду через десять минут». Он захлопнул мобильник, быстро побрился, принял душ, оделся и нанес на влажные волосы гель «Нивея».

Воздух на улице прохладный, чистый, его так приятно вдыхать. Только что наступил октябрь, и трава вокруг церкви Вестре-Акер все еще зеленая, но уже не свежая, поблекшая, мертвая. На могиле бабушки и дедушки вкопаны в землю два горшочка с вереском с сухими лиловыми верхушками. Пол пронесся мимо в своем обычном темпе, но снова начал слабо ощущать апатию и удрученность, мучившие его все утро.

По дороге он стал размышлять о причинах своего подавленного настроения и замедлил шаг, когда спускался с холма на улицу Киркевейен. Возможно, его печалил вид увядающих растений, напоминающих о годовом цикле, что, в свою очередь, наводило на мысли о стареющей маме и о том, что и сам он уже не юн. Но, пожалуй, нет, его мучило не это.

Он снова прибавил шаг, чтобы успеть перейти улицу на зеленый свет. Неужели дело в том, что у Нанны есть мужчина? — спрашивал он сам себя, входя в магазин на бензоколонке, улыбаясь продавщице и платя за три кокосовые булочки, ожидающие его на прилавке, но выходя из магазина, он пришел к выводу, что и не это его беспокоит. Приятель Нанны, по крайней мере до того времени, как Пол с ним познакомится, остается абстрактной теоретической величиной. А на лиц, являющихся абстрактными теоретическими величинами, он не может обращать внимания, особенно в делах любовных. Такие величины имеют значение на его письменном столе, в докладах, в науке, но в отношениях с Нанной они ничего не значат, уверял себя Пол. И он снова пошел очень быстро, длинными пружинящими шагами, энергично и чуть ли не весело размахивая руками.

Вот он уже около маминого подъезда, и все следы уныния исчезли, когда он вставил ключ в замок знакомой обшарпанной двери. Она всегда была выкрашена в синий цвет, подумал он, но в его детстве ее запирали только на ночь (ведь правление жилищного кооператива решило держать дверь на замке всего около десяти лет назад).

Пол входил в эти двери еще до своего рождения. Потом он беспомощным свертком лежал в маминых руках, позже сидел у нее на руках, когда она толкала дверь бедром. Он тяжело взбирался по лестнице, невыносимо долго скользя маленькой ладошкой по перилам, пока мама терпеливо ждала. Перила лестницы сделаны из темного блестящего дерева, а решетка — из железа. Из этого же материала отлиты острые набалдашники, украшающие лестничные пролеты на каждом этаже, и у него засосало под ложечкой при их виде. Ступеньки из пестрого черно-белого терразита, как и всегда, казались похожими на копченую колбасу.