– В Вильне сейчас находится и Поль Палевский, – многозначительно сообщила Думская. – Он назначен командиром кавалерийского корпуса… Только не говорите мне, дорогая, что вы и с ним незнакомы.

– Не имею чести, – ответила Докки.

Княгиня хлопнула себя по коленям.

– Ольгунь, ты слышала? Наша баронесса не имеет чести быть знакомой с Полем Палевским! Уму непостижимо!

– Конечно, я знаю это имя, – пробормотала Докки.

Было невозможно не слышать о знаменитом на всю страну легендарном герое Аустерлица, прусской и финляндской кампаний генерал-лейтенанте графе Павле Палевском. В свете ходило много рассказов о его удивительной храбрости, необычайном таланте военачальника, а также уме, красоте и небывалом успехе среди женщин. Имя Палевского не сходило с уст петербургских дам и барышень – он был молод, богат и считался одним из самых завидных женихов.

Ольга и ее бабушка с таким неподдельным изумлением уставились на Докки, что та поспешила оправдаться:

– Я не так часто выбираюсь на вечера, к тому же не посещаю приемы в военных кругах.

Действительно, баронесса ездила лишь в несколько великосветских домов, где собирались почитатели литературы, музыки и истории, всячески избегая политические и военные салоны, как не была любительницей больших и шумных балов и маскарадов, куда выбиралась редко и неохотно.

– Странно, – сказала княгиня. – Палевский, когда в Петербурге бывал, ко мне непременно заглядывал. И этой зимой был у нас, на Рождество, как сейчас помню.

– Докки тогда болела, – напомнила Ольга.

– Тоже мне, нашли время болеть, – Думская с осуждением уставилась на Докки. – Он и раньше приезжал, хотя, должна признать, чаще в Москву наведывается – родные у него там. Ну да, может, оно и к лучшему, – подумав, добавила она. – Увлечься им ничего не стоит, а потом страдания начинаются…

Докки поджала губы, подумав, что ей-то это не грозит – потерять голову из-за какого-нибудь вертопраха в военной форме, вроде Рогозина.

– Вон Ольгунька-то моя все по нему сохла, – продолжала княгиня.

– Ольга?! – Докки взглянула на подругу.

– Мне тогда было всего шестнадцать, бабушка, – с упреком сказала Ольга.

– Давно это было, – признала княгиня. – Она только выезжать начала. Как увидела его – в мундире да при сабле – так сон потеряла. Но он на нее не смотрел, его дамы постарше интересовали, как водится, молодому-то…

Темноволосая, с тонкой белой кожей и миндалевидными карими глазами, Ольга была очень привлекательной внешне, и Докки про себя удивилась, как можно было не замечать столь милую девушку. «Пустой тип», – с осуждением подумала она об этом красавчике, легко играющем сердцами женщин.

– Но это у нее быстро прошло, – продолжала княгиня. – Как он уехал в свою армию, Ольга увлеклась Пьером Мандини – учителем танцев, а там подросла и Ивлева встретила. Тоже при мундире, между прочим, – хохотнула она.

Баронесса с интересом слушала Думскую – они с Ольгой никогда не обсуждали друг с другом свою семейную жизнь, и Докки только знала, что та прожила с Ивлевым три года и что потеряла ребенка на первых месяцах беременности. Сблизились они, когда Ольга уже вдовела, после гибели мужа под Эйлау[6] вернувшись в Петербург в дом своей бабушки, которая ее вырастила.

– В Вильне и Ташков обретается, – княгиня вновь вернулась к обсуждению офицеров. – Гусарский генерал-майор, кажется. Князь, красавец, усищи – во! – она взмахнула рукой, показывая чудовищного размера усы. – С ним-то хоть…

Докки обреченно вздохнула, Думская покачала головой.

– Ох, беда с вами, – сказала она. – То девиц замуж нужно выдать, то вдовых не знаешь, куда пристроить. Одна маета…

Вскоре Докки, вынужденная спешить, чтобы успеть собраться и привести в порядок дела перед отъездом, распрощалась и уехала домой, увозя с собой врученную ей княгиней Думской кипу рекомендательных писем к важным сановникам и придворным, находящимся сейчас в Вильне.

Через два дня они отправились в путь на четырех экипажах. В первом – удобной дорожной карете, принадлежавшей баронессе, ехали сами путешественницы, в остальных – старом и порядком разбитом экипаже Мари, коляске, взятой для езды по городу, и бричке, набитых сундуками, саквояжами и картонками, разместились горничные, лакеи и повар. К задкам экипажей были привязаны верховые лошади и несколько запасных упряжных на непредвиденные случаи в дороге. Докки хотела достать подорожную, но отказалась от этой идеи, выяснив, что с почтовыми лошадьми по дороге непременно возникнут трудности, а в Вильне их вообще днем с огнем не сыскать. Потому поехали на своих, передвигаясь не так быстро, как того желали Мари и ее дочь.

За окнами размеренно покачивающейся на ходу кареты проплывали леса, поля, луга, деревеньки, а впереди путешественников ждало много новых и интересных мест, открытий и, как все надеялись, приятных неожиданностей. Ирина, очень похожая на мать – такая же пухленькая, невысокого росточка, непосредственная и весьма болтливая девица, без умолку трещала о кавалерах, нарядах и подружках, оставшихся в Петербурге. Докки и Мари улыбались и переглядывались, слушая изъявления восторгов юной девицы, предвкушающей судьбоносные знакомства, бесконечные балы и флирт с толпами поклонников.

Путь их лежал через Нарву, Дерпт[7] и Ковно[8]. Путь через Псков выглядел короче, но, как уверили Докки знакомые, дороги и станции там были куда хуже. Поэтому поехали в Нарву, куда добрались быстро и легко – всего за два дня. Погода им благоприятствовала, лошади были еще свежими, дороги удобными. Столовались и ночевали на постоялых дворах, кои содержались немцами, а потому были чистыми и просторными. Докки хотела бы посмотреть старинный нарвский замок, бастионы и ратушу, но ее спутницы спешили в Вильну за женихами и были против любых задержек в дороге.

Вскоре, однако, выяснилось, что Ирина не готова стоически переносить дорожные тяготы, к коим относился и подъем ранним утром, отчего она начинала хныкать, жаловаться, что не высыпается, по полдня затем пребывая в самом дурном настроении и огрызаясь на попытки матери ее урезонить. Когда в Эстонии начались трудности с постоялыми дворами – их было мало, чтобы вместить всех путников, и несколько ночей путешественницы вынуждены были ночевать в экипажах, – это вызвало у Ирины бурный протест.

– Нужно было ехать по другой дороге! – причитала она, обиженно кривя губы.

– Chèrie, – пыталась урезонить ее Мари, виновато поглядывая на молчащую Докки. – Других дорог нет. Вернее, есть, но неизвестно, что они собой представляют и оттого могут значительно удлинить нам путь…

– Что ж, теперь нам все время ночевать на улице?! – возмущалась Ирина, жалуясь, как неудобно и жестко спать в карете, как у нее все из-за того болит, как…

– Доченька, – оправдывалась Мари, – это временно. Если – не дай бог! – нам опять придется спать в экипаже, я подстелю тебе свою перину…

Постоянные препирания дочери с матерью начали раздражать Докки, как и одни и те же разговоры – по десятому или двадцатому кругу – об офицерах, нарядах, балах и перспективах на замужество. Она с беспокойством, если не паникой думала о предстоящих днях, а они еще не преодолели и трети пути, которые ей придется провести в одном экипаже с капризной Ириной и во всем ей потакающей Мари.

От Дерпта до Риги шли сплошные дожди, дороги развезло, колеса экипажей увязали уже не в глине, но в тяжелом песке, что весьма затрудняло продвижение вперед. Путешествие, в которое с таким воодушевлением отправились Мари с дочерью, а Докки – пусть с меньшим пылом, но с любопытством, становилось все более утомительным и затяжным. Разве что им уже не приходилось ночевать в каретах благодаря увеличившемуся количеству станций, где можно было устроиться с относительным комфортом. После Риги погода наладилась, ехать стало легче, да и спутницы Докки, изнуренные поездкой, больше молчали да подремывали.