Афанасьич – доверенный слуга и правая рука Докки – славился своим умением организовать все и вся самым лучшим образом. Его способность сделать, достать, договориться и распорядиться порой приводила в изумление даже баронессу. Афанасьич всегда сопровождал барыню в поездках, в любом месте обеспечивая ей комфорт в первостатейном виде.

– Но учти, я там надолго не задержусь, – сказала Докки ликующей кузине. – Оставлю вас в обществе ищущих благосклонности Ирины офицеров, а сама уеду в Залужное.

Мари заверила свою, как она заявила, «отзывчивую, добрую, изумительную, во всех отношениях расчудеснейшую chèrie cousine», что той непременно понравится славный город Вильна и блестящее общество, которое только и ждет их приезда.

– Ты еще не захочешь оттуда уезжать! – заявила она. – Вспомнишь, что ты молодая женщина, обзаведешься поклонниками, – Мари хихикнула. – Потом будешь меня благодарить, что я тебя вытянула из этого скучного Петербурга.

Когда Мари наконец уехала, Докки, несколько озадаченная своим согласием на эту авантюру, отправилась составлять список того, что нужно будет взять с собой в дальнюю дорогу.

Она прошла анфиладу просторных комнат, обставленных изящной мебелью из орехового и букового дерева, и оказалась в библиотеке, которую использовала и как личный кабинет. Кроме больших шкапов, заполненных книгами, там стояли столы, удобные кресла и диваны, обитые бледно-зеленой узорчатой тканью, и бюро с многочисленными ящичками. Высокие французские окна библиотеки выходили в небольшой сад, примыкающий к дому.

Порывшись в одном из шкапов, Докки нашла нужную ей карту и разложила на столе, чтобы посмотреть, какой дорогой им предстоит добираться до Вильны.

– Через Псков или Нарву, – пробормотала она, разглядывая Чудское озеро и чувствуя, как в ней поднимается желание отправиться в это путешествие.

Докки, сколько себя помнила, всегда интересовалась географией и историей, не раз переносясь мыслями из тесной и неуютной комнаты в родительском доме в ушедшие столетия и дальние страны, описываемые в дешевых романах и редких исторических сочинениях, пылившихся на полках крошечной домашней библиотеки. Книги и старенький полустертый глобус питали ее воображение, позволяя в мечтах увидеть зеленые греческие острова, шотландские вересковые пустоши, снежные альпийские вершины, виноградники французских долин и норвежские фьорды; древние храмы, готические соборы, средневековые замки, города с переплетающимися узкими улочками и домами под черепичными крышами…

Обустроившись в собственном доме, Докки завела обширную библиотеку, в которой немалое место занимали исторические записки и дневники путешественников. Она проводила немало часов над географическими картами (коих у нее теперь было целое собрание), изучая описываемую в прочитанных книгах местность и путешествуя по ней вместе с героями.

Однажды, находясь в гостях, Докки разговорилась с неким господином, только вернувшимся из путешествия по Италии, и пригласила его и еще несколько своих знакомых к себе на ужин, чтобы услышать более обстоятельный рассказ о его поездке. Вечер получился весьма занятным, рассказчик и его слушатели остались крайне довольны спонтанными «географическими посиделками». В следующий раз этот господин привел с собой приятеля, некогда посетившего Грецию, затем объявились и другие любители странствий, охотно делившиеся своими впечатлениями о странах, где побывали. Увеличивался и круг заинтересованных слушателей, появились завсегдатаи этих собраний, и вскоре по Петербургу разошелся слух о вечерах путешественников в доме баронессы Айслихт.

Неожиданно для самой себя Докки стала хозяйкой весьма популярного в свете салона, на который было престижно попасть как в качестве рассказчика, так и в качестве гостя. Сама она, хоть и имела средства и возможности для путешествий, так никуда и не выбиралась из Петербурга, не считая ежегодных выездов на летние месяцы в принадлежащее ей новгородское имение Ненастное. Она убеждала себя, что не едет путешествовать то из-за войны, все эти годы с небольшими перерывами идущей в Европе, то из-за загруженности делами и обязательствами перед родственниками и знакомыми, то из-за отсутствия компании – не одной же ей пускаться в столь долгую, хоть и захватывающую поездку за границу.

Как-то завсегдатаи ее салона решили устроить небольшое путешествие по Европе и звали Докки с собой, но у нее вновь появились отговорки, по которым она никак не могла принять участие в этой увлекательной поездке. И тогда ей пришлось признаться самой себе, что она попросту боится каких-либо даже кратковременных перемен в своей устоявшейся жизни и не решается отправиться пусть в заманчивую, но неизвестность. Была и еще одна причина, из-за которой Докки отказалась от поездки: она остерегалась сближения с людьми и предпочитала держаться со всеми на определенной дистанции, не подпуская к себе никого ближе, чем того требовал светский этикет. Поэтому она продолжала путешествовать исключительно при помощи книг и рассказов знакомых, ограничивая свои дружеские связи кузиной Мари и еще одной близкой подругой – Ольгой Ивлевой. И вот теперь мечта Докки – пусть и под влиянием обстоятельств – наконец могла осуществиться.

Афанасьич с большим неудовольствием воспринял известие о предстоящей поездке в Литву.

– Помяните мое слово – ни к чему вам эта кутерьма, – ворчал он. – Тащиться за тридевять земель, чтоб Маришку вашу с ее девицей к армейцам свезти.

– Но нам по дороге, – пояснила Докки, придерживаясь весьма спорной версии, по которой крюк в несколько сотен верст, чтобы добраться до полоцкого имения через Вильну, казался вполне оправданным.

Афанасьич фыркнул, всем своим видом показывая: какие бы доводы ни приводила барыня в пользу этого путешествия, ей его не провести, и он прекрасно понимает, почему она поддалась уговорам своей кузины.

– Вьют из вас веревки, – пробормотал он и в сердцах крякнул.

Докки только вздохнула, видя, что не в силах умилостивить своего слугу, крайне неодобрительно относившегося к ее родне. Афанасьич вполне резонно считал, что они злоупотребляют добротой и мягкостью баронессы.

– Ну, коли решили, то куда денешься – поедем, – наконец сказал он. – Хотя прежде стоило бы гостиницу, а еще лучше квартиру снять, чтоб на улице не остаться.

– Я поговорю с Букманном, – заверила его Докки. – Возможно, у него в Вильне есть знакомые, которые помогут…

Она осеклась, сообразив, что такие вещи делаются заранее, а не в последние дни перед отъездом.

«Но все равно стоит побеседовать с Петром Федоровичем», – подумала Докки. Ее поверенный в делах – Петр Букманн – имел обширные связи в своем кругу в России и за границей и через знакомых мог помочь ей подыскать в Вильне приличное жилье.

– Негоже все в последний момент, – буркнул Афанасьич, который порой становился чрезвычайно упрямым.

Докки бросила на него виноватый взгляд. Крепкому, невысокого роста слуге было лет пятьдесят от роду, он растерял волосы и был лыс, но зато носил пышные усы, за которыми тщательно ухаживал. Афанасьич достался баронессе вместе с полученным от мужа наследством в качестве привратника при доме, посыльного и сторожа. Некогда у него была жена, состоявшая при хозяйской прачечной; она умерла от тифа, едва успев родить сына, которого в возрасте семнадцати лет за какую-то провинность барин отдал в солдаты. По иронии судьбы Айслихт и его бывший крепостной погибли в одно и то же время в сражении под Аустерлицем.

Когда Докки поселилась в доме мужа, Афанасьич отнесся к ней с небывалой теплотой и всегда находил для нее слова поддержки и утешения. Докки, чувствовавшая себя одинокой и несчастной, нашла в его лице не только слугу, но и друга. После гибели барона, став полновластной хозяйкой, она не забыла, кто поддерживал ее в трудное время. Докки дала Афанасьичу вольную и выделила приличное денежное содержание. Но он не захотел расстаться с баронессой, которую успел полюбить как родную дочь, и все эти годы находился при ней в статусе личного доверенного слуги. Самого себя назначив ответственным за хозяйство в доме, он исправно следил и за самой барыней: поддерживал ее, наставлял, о ней заботился и составлял ей самую понимающую и душевную компанию.