А бегали мы в то лето из Херсона, да на Батуми. "Мы" — это 93-ий. Номерной пароходишко. Не больше таза для бритья. Вместо помазка — швабра за бортом болтается.

Два трюма, кубрик, камбуз, восемь желудков за столом в салоне да сейф в капитанской каюте — всего того парохода.

Машина — изношена. Механики — из запойных. Так что насчёт "бегали" — это я малость загнул. Чапали по семь узлов. Тринадцать километров в час, то-есть. Без тридцати шести метров.

От траверза Сочей — вообще крались на цыпочках. Подгадывали проскочить войну ночью. С погашенными огнями. Портнадзор наставлял проходить Сухуми на значительном удалении от берега. Не менее полуста миль. Но нет-нет, а раз в месяц кто-нибудь из грузинских судов попадал под раздачу. Раздавали, в основном, с вертолётов. Панические слухи о быстроходных катерах, к счастью, оставались всего лишь слухами.

Маяки не горели. Но при желании можно было определяться по вспышкам артобстрела на горизонте. Бои шли под Очамчирой и Гудаутой. Сухуми отстреливался обречённо, как Порт-Артур, но ещё не был сдан. Дело было ещё до русского десанта и конфискации тяжёлых вооружений, которыми только Сухуми и держался.

Встречные пароходы, тоже тёмные, как до изобретения Эдисоном лампочки, шарахались друг от друга, как ночные пешеходы в Одессе времён Мишки (Японца). Капитан Олег не отходил от радара всю ночь. Кофе глушил лошадиными дозами, а выкуренных за ночь сигарет хватило бы на убийство среднего табуна. После дезертирства старпома, вспомнившего о язве и неклеенных обоях на кухне после первого такого рейса, капитан Палыч остался последним судоводителем на судне. Если бы и он вздумал клеить обои на чьей-либо кухне, курс прокладывать пришлось бы повару. К счастью, Олег Палыч как раз ушёл от жены и был абсолютно бездомен.

Батуми открывался поутру этаким амфитеатром зелёных холмов, смахивающих на муравейники. В Херсоне холмы эти первый называл бы горами, но на заднике каким-то исполинским Пиросмани был намалёван Малый Кавказ в шапках снега и облаках. Перед этим "малым" до ранга гор огромные муравьиные кучи не дотягивали.

Софитами полыхали на солнце оцинкованные крыши домов на холмах.

Оркестровой ямой, стиснутой молами и волноломами, лежал между морем и городом порт. И нефтяные танки на Защитном молу представлялись суфлёрскими будками.

Буфет в этом театре работал уже с перебоями. Яйца на базаре продавались уже поштучно. Очередь за хлебом занимать нужно было вчера.

Мы возили в Батум сахар, масло, муку, сыр и вообще — пожрать. И не в порядке гуманитарной помощи. Голод в Грузии почему-то не пугал гуманитариев из Бонна и Вашингтона. Мягкий субтропический климат и отсутствие реальных возможностей превратить дождливо-мандаринную зиму в зиму ядерную, видимо, сбивали заморских благодетелей с пантылыку. Предприимчивые сыны гор выкручивались сами.

Война сулила предприимчивым постоянный аншлаг в театральном буфете и тройную ресторанную наценку. Это, а также гробовые накрутки, вздорожили ставки фрахта настолько, что за ту сумму, которую грузин" чайник" готов был платить наличными прямо на причале, он мог бы в иные годы допереть свою тонну чаю до Юго-Восточной Азии. До Бомбея или даже до Коломбо. Но грузины предпочитали почему-то Геленджик и Керчь с Бердянском.

Само собой, хамсу и шпрот на Чёрном море продолжали ловить только самые отъявленные из рыбаков. Весь "тюлькин флот" был занят перевозками лаврового листа, цитрусовых и кавказских беженцев.

Известно, что обе мировые войны благоприятно сказывались на количестве рыбы в мировом океане. Для восстановления запасов черноморской хамсы воевать нужно не реже, чем раз в три года. Такой уж у неё, хамсы, период воспроизводства.

Капитан Олег водки не пил. Не подшивался и не кодировался. Просто не любил. Предпочитал ликёры и сладкие вина. Обычно в протокольные моменты выручал его старпом. Этот был — наш человек, с похмела способный взять истинный пеленг на ближайший кабак в десяти милях в густом тумане.

Момент наступил, но кухня, на которой старпом клеил свои обои, была удалена от Батуми на пятьсот шестьдесят пять миль. Портнадзиратель же требовал соблюдения протокола, и пить водиночку отказывался. Не хочу, чтобы думали, что второе место по определениям в тумане принадлежало мне, но в тот вечер именно я оказался заместителем старпома по протокольной части.

Портнадзиратель был русским, но по-русски говорил уже с грузинским акцентом. Зато пил по-русски: мрачно, взапой.

Портнадзор сказал:

— Капитан, ты ночью у причала лучше не стой. Уходи на рейд. От греха.

Капитан отвечал:

— Ты извини, что интересуюсь. Ты — женат? И как? Трое? А у меня вот всё из-за бабы кувырком пошло…

Портнадзор говорил:

— Олег Павлович, орудует здесь одна шайка-лейка. С автоматами, в чёрных масках…

Капитан продолжал:

— Ты извини, если нагружаю тебя. Нет? Я ведь на Чукотку всего на год завербовался, по контракту. Жену там же, в порту, тальманшей пристроил. Ну и натальманила она мне. Контейнер коньяка прошляпила, дура. Начальник порта — добрый дядя оказался. Говорит мне, мол, не хочешь, чтобы посадил её, продлевай свой контракт на те же три года. Ну что мне было делать? Не подлец же я…

Портнадзор стращал:

— Палыч, в прошлом месяце новороссийцев, "Камелию", вот у этого самого причала ограбили. Перед этим на нефтяном молу, с батумского же танкера, с "Херсона", среди бела дня тридцать восемь штук зеленью из капитанского сейфа взяли…

Капитан извинялся:

— Ты извини, что из кружек приходится. Сам понимаешь, не на танкере. Вобщем, вкалываю я, как папа Карло, по десятку швартовок за день, в накат, в пургу, второй год без отпуска, вроде на самом деле срок за неё тяну, и узнаю наконец-то. Посёлок не без добрых людей. Оказывается, пока я на своём боте по внешнему рейду рассекаю, эта дура, тоже по графику, сутки через трое, живёт с добрым дядей начальником…

Портнадзор возмущался:

— Олег, ты пойми, эти ж сволочи уже и рыбачков местных грабить не гнушаются. Бичико, с колхозного сейнера капитан, возникнул было: работяг обирать по каким хочешь законам — беспредел. Прострелили парню руку, кость задело. Я — скорую вызывать. А они, падлы, ехать ночью боятся…

Капитан сожалел:

— Ты извини, что водка тёплая. Питание с берега вырубили. Не гонять же движок ради одного холодильника. Что на Чукотке хорошо было — холодильник не нужен. Я когда в отпуск вырвался, первое время от жары доходил просто. Начальник, добрый дядя, отпускать не хотел. Понравилось, наверное. Диплом ему в залог своего возвращения в сейфе оставил. Наверное, до сих пор ждёт, гад. Бумага недавно пришла: с такого-то числа числюсь в прогулах. А я уже год, считай, здесь на Югах работаю. Хорошо, корочку свою трёхсоттонника после училища и штурманского диплома не выкинул (я до армии два года в портофлоте отработал). Так по корочке этой и плаваю. Слава богу, тоннаж позволяет. И паспорт моряка новый мне кореш, Горбатов, всего за неделю сделал. Не дали пропасть, короче. Нет, друзья — это свято. Я ж из дому в чём был ушёл: в джинсиках и в этой вот футболочке. Прошлый год на Болгарию побегали, хоть приоделся слегка. А жена? Назад на Чукотку улетела. Тоже, наверное, понравилось.

И тут портнадзор сказал:

— Ну и плюнь, Олежка. Мало что-ли баб в европейской части осталось? А диплом… Какой у тебя был? Штурмана дальнего плавания? С этим сложнее. В торговом порту могу поспрашивать. А малого могу выписать тебе хоть завтра. А на ночь у причала лучше не оставайся. Хотя, пока я у вас на борту, вряд ли какая-нибудь падла сунется, но всё же…

Последнюю фразу портнадзирателя лично я понял как приказ откупоривать вторую бутылку.

И где в тот вечер была моя помполитская болезнь? Многого попросту не было бы.

Сразу признаюсь: перетрусил я изрядно. При чём — загодя.