Краков встретил Барбару Молик моросящим дождем. Осень усеяла брусчатые мостовые и черепичные крыши опадающей листвой, словно специально заботясь о том, чтобы придать городу цвет старинного золота. Боже, как он хорош!

До отказа приспустив левое боковое стекло автомобиля, Барбара вдыхала до боли знакомый запах. Сами стены Вавельского замка, аркады его двориков, врата часовен таили ни с чем не сравнимый аромат веков, с детства знакомый ей. Не хватает еще разреветься и предстать перед Изой в растрепанных чувствах, тетка — старуха с характером, так что лучше держать себя в руках. Вообще неизвестно, как меня встретит, подумала она и невольно подобралась.

В семье все побаивались Изу. Барбара тоже не была исключением. Впрочем, та ни разу в жизни ее не обидела, не наказала. Когда десятилетней девочкой Барбаре пришлось выбирать между разведенными отцом и матерью, тетка лишь молча погладила ее по голове. Сцена была ужасная. Мать сидела окаменевшая. Отец настаивал, что, забирая дочь в Париж, он прежде всего думает о будущем ребенка, а мать рассуждает как типичная эгоистка, предпочитающая держать дитя при своей юбке, что провинциальный Краков не открывает таких возможностей, как Париж, что на каникулы девочка будет приезжать домой, что все расходы по содержанию, учебе и другим нуждам он берет на себя, что, в конце концов, он отец и тоже имеет право на воспитание… Вот тут-то тетка молча погладила Барбару по голове и увела в детскую.

Утром они с отцом отправились в Париж. Мать в слезах вышла на крыльцо, а Иза нет. Сколько раз, приезжая потом домой уже повзрослевшей, Барбара пыталась поговорить с теткой, но так ничего и не получилось. Та была с ней вежлива, но суха. Может, не могла простить предательства, совершенного ребенком?..

Поразительная натура! Со своим собственным братом, Анджеем Моликом, Иза с тех пор общалась подчеркнуто сурово, а с его бывшей женой Кристиной жила душа в душу, всячески подчеркивая, что краковский фамильный дом Моликов, несмотря на семейные передряги, с полным правом принадлежит и ей, демонстративно подчеркивая свое родство с чужой по крови Кристиной.

Как несправедлива бывает судьба. Кристину отличали неброская красота, мягкость (Барбаре от матери не передалось и сотой доли той женственности, которой та отличалась), а муж, как выяснилось, наоборот, тянулся к яркому, эффектному. Анджей и сам невольно признался дочери: в юности любил полевые цветы, а потом с удивлением обнаружил, что предпочитает вызывающую красоту оранжерейных диковин. Они действительно однажды говорили о цветах, выбирая у торговки на площади Этуаль букет по случаю какого-то торжества, а она тогда почему-то с грустью подумала о матери… Наверное, потому, что в тот день получила письмо из Кракова?

Удивительно! Сама Барбара тоже любила растения, выпестованные искусным садовником. И вообще внешне больше походила на отца, чем на мать. Буйные, вьющиеся каштановые волосы — его, зеленые яркие глаза — его, порывистость характера — и та от его натуры. Впрочем, от матери она унаследовала точеную фигурку, грациозность движений, правда, в отличие от материнской в ее пластике проступало нечто подспудное, скрыто манящее, вернее, как выражались ее некоторые поклонники, чувственное…

Первое, что сделала сегодня Барбара, когда прилетела в Краков, прямо отправилась на могилу матери. Полтора года назад, сразу после похорон, она вернулась в Париж. Конечно, следовало бы побыть хоть недолго с теткой, еще больше замкнувшейся, она ведь теперь осталась в доме совсем одна, но обстоятельства не позволяли. Впрочем, еще больше постаревшая Иза и не уговаривала Барбару остаться. Раз надо — значит надо. Премьера в театре — событие такое, что даже личное горе не может, не должно, не имеет права вносить поправку в афишу. Этих слов Изе можно было не говорить вовсе, хотя Барбара и говорила их, собирая тогда свой чемодан. К театру тетушка относилась как к чему-то святому. Его боготворила, ему служила, им жила, хотя в «Артосе» (одном из старейших краковских театров) занимала скромную должность костюмерши.

Неужели и теперь все еще работает, вдруг подумалось Барбаре, когда такси миновало Мариацкий костел, недалеко от которого за Ратушной площадью помещалось здание «Артоса», а почти вплотную к нему примыкал и старинный фамильный дом Моликов.

Рассчитавшись с таксистом, она не сразу дернула медное кольцо старомодного звонка. Всю дорогу из Нью-Йорка в Краков Барбара придумывала фразу, с которой начнет разговор с Изой, собираясь рассказать тетушке о многом и очень важном. К тому же ей уже не десять, а двадцать пять и она давно на примере жизни своей покойной матери поняла, какое щедрое на доброту сердце скрывается за внешней суровостью этой старой женщины. Впрочем, сие вовсе не означало, что лично Барбара сумеет до него достучаться. Глубоко вздохнув, словно перед прыжком в воду, она дернула за кольцо.

Высокая, с прямой спиной, гладко зачесанными седыми волосами, Иза Молик возникла в дверном проеме. Задумай художник написать портрет чопорной старой дамы — лучшей модели ему бы не найти, мелькнуло в голове Барбары.

— Проходи.

— Извини, Иза. Я хотела преподнести сюрприз, потому не дала телеграмму.

— Считай, и тебя ждет сюрприз — ужин я сегодня не готовила.

— Я не голодна, — рассмеялась Барбара и прильнула к плечу старой женщины. Та невольно провела рукой по ее кудрям. Легонько, словно боясь, что ласковый жест будет замечен.

Барбара и заметила. На душе сразу полегчало.

— По-моему, твой жакет весь вымок. Разве сильный дождь?

— Нет, Иза. Моросит потихоньку, но я… довольно долго пробыла у мамы… Дай мне что-нибудь на ноги и какой-нибудь халат потеплее.

— Вот тапки, остальное сама знаешь где, а я пока разожгу камин. Не дело, если простудишься.

— А может, не стоит возиться?

Тетушка чуть вздернула бровь.

— Хорошо, хорошо, — торопливо кивнула Барбара. — Я быстро переоденусь и помогу тебе.

Чтобы попасть на второй этаж, нужно было пройти по длинному коридору мимо гостиной, столовой, кухни. За распахнутыми дверьми притаились сумерки, свет лился лишь из гладильной. Оттуда тянуло запахом разогретого утюга. Барбара замерла. Вот и ответ на вопрос, который я задавала себе, невольно улыбнулась она. Иза до конца дней своих будет даже дома гладить и штопать театральные костюмы, дабы успеть к утренней репетиции привести их в полный порядок…

По широкой деревянной лестнице с резными перилами Барбара поднялась наверх.

В комнатах матери все было по-прежнему. На рояле ни пылинки, на своем месте стопка растрепанных нот, будто Кристина, как обычно, ушла на репетицию в «Артос», где занималась вокалом с артистами; в спальне — покрывало на кровати без единой складочки и полный порядок в гардеробе. Уловив едва различимый запах материнских духов, Барбара чуть не расплакалась, сняла с плечиков стеганый, отороченный по вороту мехом халат, переоделась.

В соседнем со спальней отцовском кабинете тоже мало что изменилось. На стенах афиши, портреты молодого Анджея Молика в ролях. Он гремел здесь. Звезда «Артоса», любимец не только краковской публики, но и всей Польши. Перебравшись больше двадцати лет назад за границу, он исправно посылал домой свои парижские афиши, где среди французских значилось и его имя, но Иза упорно не вешала их, хотя и не выбрасывала, лишь аккуратной горкой складывала на столе. Барбара вспомнила отцовской дом на улице Ваграм. Там в кабинете Анджея на стенах красовались все до единой афиши, даже те, где фамилия Молика была набрана мелким шрифтом. Сердце у нее защемило… Выбрав один из плакатов, запечатлевших отца в костюме романтического героя, Барбара прикинула, куда бы получше его прикрепить, чуть отступила, взобралась на кресло, стоявшее между оконными проемами, ладонью расправила завернувшиеся углы и, почувствовав на спине взгляд, невольно обернулась. Скрестив на груди руки, на пороге стояла Иза.