Вскоре после часа ночи меня настигла судьба, которая решила, что меня надо потревожить как раз в тот момент, когда я начну засыпать. Дверь в мою комнату открылась, обнаружив танцующий огонек свечи, а за ним — Лилли в пеньюаре. Ее роскошные локоны, освобожденные от лент, каскадом ниспадали на спину.

Я натянул одеяло до самого подбородка. Я отдавал себе отчет в том, как я выгляжу, потому что на мне была одна из ночных рубашек фон Хельрунга, а он, пусть и со своим маленьким ростом, все равно был гораздо больше меня.

Мы с минуту смотрели друг на друга в мерцающем огоньке свечи, а потом она без всяких предисловий сказала:

— Он умрет.

— Может быть, нет, — ответил я.

— О, нет. Он умрет. Это чувствуется.

— Что чувствуется?

— Поэтому мистер Скала начеку. Дядя говорит, что мы должны быть наготове.

— Наготове для чего?

— Надо действовать быстро, очень быстро, и нельзя использовать что попало. Это должно быть серебро. Вот почему он носит этот нож. Он покрыт серебром.

— Что покрыто серебром?

— Нож! Миковский нож с выкидным лезвием и с перламутровой рукояткой [12]! Так что когда это случится… — Она сделала режущее движение над сердцем.

— Доктор этого не допустит.

— Это очень странно, Уилл, — то, как ты о нем говоришь. Доктор. Шепотом и со страхом — как будто ты говоришь о Боге.

— Я просто хотел сказать, что, если есть хоть какая-то возможность помочь, он не позволит ему умереть. — И я доверительно рассказал ей о самом поразительном во время сцены в комнате больного — о слезах в глазах монстролога. — Я никогда не видел, чтобы он плакал — никогда. Он бывал близок к этому, — мне вспомнились его слова «Я песчинка», — но только в связи с собой. Я думаю, он очень любит доктора Чанлера.

— Да? А я нет. Я думаю, что он его совсем не любит.

— Ну, а я думаю, что ты его совсем не знаешь. — Я начинал злиться.

— А я думаю, что ты совсем ничего не знаешь, — парировала она. Ее глаза восторженно загорелись. — Случайно упал в Дунай! Он сам прыгнул и чуть не утонул.

— Я это знаю, — сказал я. — А доктор Чанлер его спас.

— А ты знаешь, почему он прыгнул? И знаешь ли ты, что произошло после того, как он прыгнул?

— Он сильно болел, и вот тогда Мюриэл и Джон встретились у его постели, — сказал я с ноткой триумфа. Я ей покажу, кто ничего не знает!

— Это не все. Это почти ничего. Они были помолвлены и…

— Я и это знаю.

— Ладно. А почему тогда они не поженились?

— Доктор по своему характеру не приспособлен к семейной жизни, — сказал я, озвучив объяснение Уортропа.

— Тогда почему же он делал ей предложение?

— Я… Я не знаю.

— Вот видишь? Ты ничего не знаешь. — Она широко улыбнулась, и на щеках появились ямочки.

— О’кей, — вздохнул я. — Почему он сделал предложение?

— Я не знаю. Но он его сделал, а на следующий день прыгнул с моста кронпринца Рудольфа. Он проглотил целый галлон дунайской воды, получил воспаление легких и загноение горла, харкал кровью и ведрами блевал черную желчь. Дядя говорит, что он чуть не умер. Они были сумасшедше, неистово влюблены. О них все говорили — и здесь, и в Европе. Он вполне красив, когда вымоется, а она краше самой Елены Прекрасной, так что все считали их идеальной парой. После того как доктор Чанлер выловил его из реки, она день и ночь сидела у его постели. Она звала его, и он звал ее, хотя они были рядом!

Она провела пальцами по копне своих волнистых волос и мечтательно уставилась куда-то вдаль.

— Дядя познакомил Пеллинора с Мюриэл и поэтому винил себя за случившееся. После того как твоему доктору не стало лучше после двух недель в Вене, дядя переправил его к бальнеологу в Топлице, и вот тогда дела пошли по-настоящему плохо.

Она сделала драматическую паузу. Я боролся с искушением схватить ее за плечи и вытрясти из нее остаток рассказа. Как же часто нас охватывают совершенно неожиданные желания — да еще из неожиданных потайных мест! Сколь многое об этом человеке было скрыто от меня — и скрыто, я признаю, до сих пор. Есть только мимолетные взгляды за тяжелый занавес!..

— Он перестал есть, — продолжала она. — Он перестал спать. Он перестал разговаривать. Дядя был в отчаянии и волновался. Это продолжалось целый месяц — Пеллинор молча угасал, — и тогда дядя ему сказал: «Ты должен решить. Ты будешь жить или умрешь?» А Пеллинор сказал: «Для чего мне жить?» А дядя ответил: «Это можешь решить только ты». И тогда… он решил.

— Что? — прошептал я. — Что он решил?

— Конечно, он решил жить! Ох, я начинаю думать, что ты все-таки тупоголовый, Уильям Генри. Конечно, он решил жить, иначе тебя бы здесь не было, не так ли? Это не был идеальный конец. Идеальный конец был бы, если бы он выбрал обратное, потому что самая лучшая любовь — это та, которая убивает. Любовь ничего не стоит, если она не трагическая — посмотри на Ромео и Джульетту или на Гамлета и Офелию. Это ясно всем, кто не слишком тупоголов, чтобы это понять.

Доктор вернулся утром вскоре после десяти часов. Его костюм был слегка помят, черный галстук, который надо было завязывать «только вот так», неряшливо свисал с воротника, и на нем красовалось темное зеленоватое пятно — это наверняка срыгнул его друг. Когда я спросил его о самочувствии доктора Чанлера, он коротко бросил: «Он жив» и больше ничего не сказал.

День начался с порывистым северным ветром, который принес с собой обилие мрачных воспоминаний. Фон Хельрунг и Лилли проводили нас до угла. Увидев на облучке экипажа Бартоломью Грея, Уортроп повернулся к своему старому учителю.

— Где Скала? — требовательно спросил он.

Фон Хельрунг что-то невнятно пробормотал в ответ, и лицо доктора потемнело от гнева.

— Если вы его отправили туда как ангела смерти в образе обезьяны, MeisterАбрам, я сдам его полиции.

Я не слышал ответа фон Хельрунга — меня схватила за воротник Лилли.

— Ты сегодня будешь на конгрессе? — спросила она.

— Думаю, да, — сказал я.

— Хорошо! Дядя тоже обещал меня взять. Я найду тебя, Уилл.

Не успел я выразить сердечную благодарность за это чудесное известие, как доктор потянул меня в экипаж.

— Прямо в Общество, мистер Грей! — выкрикнул он, сильно ткнув пяткой трости в крышу. Доктор откинулся на сиденье и закрыл глаза. Он выглядел ненамного лучше, чем его умирающий в Бельвю подопечный. Вот так мы сплетены в танце судьбы, пока один не упадет, и мы должны отпустить его, если не хотим погибнуть вместе с ним.

Тот дождливый день я провел в основном на третьем этаже старого здания оперы в похожем на грот зале, в котором раньше, наверное, помещалась танцевальная студия. Уортроп принимал там участие в качестве ассоциированного члена в заседании редакции Encyclopedia Bestia— публикуемого Обществом исчерпывающего каталога кровожадных существ, больших и малых. Вел заседание долговязый монстролог из штата Миссури по фамилии Пельт, обладавший самыми впечатляющими густыми, длинными и закрученными усами, какие я когда-либо видел. По ходу заседания Пельт жевал соленые крекеры, и я восхищался его умением не ронять крошки на причудливые завитки усов. Это был тот самый доктор Пельт, который, как он позднее признался, был автором анонимного письма, сподвигшего нас на недавний экскурс в темные дебри монстрологии.

Почти не спав минувшей ночью, я дремал в своем кресле под гудение ученых мужей, обсуждавших, анализировавших и споривших о последних исследованиях, дополнявшееся приятной мелодией дождя, стучавшего в высокое арочное окно. Я пребывал в этом сладком полусонном состоянии, когда получил сильный толчок в плечо. Очнувшись, я увидел над собой Лилли Бейтс.

— Ты здесь! — прошипела она — Я тебя везде разыскиваю. Мог бы сказать мне, где ты будешь.

— Я не знал, где я буду, — честно сказал я.

Она плюхнулась в соседнее кресло и мрачно смотрела, как маленький флегматичный аргентинец с примечательным именем Сантьяго Луис Морено Акоста-Рохас ныл по поводу убогого письма большинства монстрологов: «Я понимаю, что они не литераторы, но как можно быть такими безграмотными?»