Пока она говорила, Мэлоун изучал ее лицо. Высокие, словно выточенные резцом скульптора, скулы, гладкая кожа, пожалуй, слишком гладкая, даже пушка нет. Возникшее с самого начала подозрение переросло в уверенность. Он молча протянул руку и провел по шее женщины под подбородком, нащупал тонкий послеоперационный шрам. Лейтенант отметил и адамово яблоко; непропорционально большие руки явно не соответствовали всему ее облику. Он сунул руку за отворот халата и обнажил твердые груди с идеально круглыми сосками, которые казались отштампованными из каучука и приклеенными. Лейтенант коснулся одного из сосков. Слишком твердый.

— Какое имя ты получила при рождении, Мэри?

— Гарольд.

— Внизу тебя тоже переделали?

— Нет! — оскорбилась она.

Мэри (Гарольд) Коллинз встала, распахнула халат и, откинувшись назад, вытянула застрявший между ног вялый член, потом запахнула халат и снова уселась с видом истинной леди.

— Он знал, что ты трансвестит?

— Естественно.

— Расскажи, как все произошло.

— Ну, пришел, как обычно, и мы сразу легли. — Она отбросила назад волосы и пригладила их рукой. — Он перевернул меня на живот, мы занялись любовью, и тут он вдруг как заорет: «Прости меня, Господи!» И обмяк. Я решила, что он кончил, но он больше не шевелился и его грудь была неподвижна. Он перестал дышать.

Она закрыла лицо руками и, плача, принялась раскачиваться из стороны в сторону.

— Как же это страшно, когда кто-то умирает, совокупляясь с тобой. Господи, прости! Не знаю… Не знаю…

— Ты здесь живешь?

— Нет, только работаю. А живу в Челси.

— Одевайся, поедешь с нами. — Он посмотрел на сержанта: — Кто еще знает о случившемся?

— Только те, кто находится в этой комнате.

— Позаботьтесь, чтобы никто ничего не узнал, — жестко сказал Мэлоун. — Его опознали?

Брэди помахал в воздухе бумажником из бурой кожи.

— Преподобный Джеймс Гэвин. Церковь Святого Ансельма в Бруклине.

Мэлоун подошел к кровати, мельком взглянул на тело, потом набросил на него край свисающей до пола простыни. Вернулся к Мэри Коллинз, которая опять спрятала лицо в ладонях.

— Мэри, поверь, нам всем хочется уладить это дело быстро и без лишнего шума. Ты сделаешь все, о чем я тебя попрошу?

Мэри уронила руки на колени и посмотрела на лейтенанта.

— Я не хочу скатиться на дно. Не собираюсь садиться в тюрьму и драться за свою жизнь. Ведь нашего брата сажают с обычными уголовниками.

Мэлоун удовлетворенно улыбнулся и кивнул своим сослуживцам.

— Тебе не придется сидеть, — пообещал он.

Он позвонил в управление патологоанатому и договорился, что смерть зарегистрирует дежурный врач в морге. Потом набрал номер резиденции архиепископа, твердо зная, что человек, которому он звонит, не станет усложнять ему жизнь. Родившийся в трущобах Филадельфии, эксперт по каноническим законам и глава секции наследия Экклезиаста, который разбирается с непокорными священниками, монсеньор Терранс Макинерни уже привык, что ему звонят «по важному делу» из полиции. Поскольку Макинерни был личным секретарем Его преосвященства, в его обязанности входило улаживание мирских дел, которым, казалось, нет конца.

Голос монсеньора был исполнен невозмутимого достоинства.

— Чем можем быть полезны, лейтенант?

— К сожалению, должен сообщить вам, монсеньор, что отец Джеймс Гэвин из церкви Святого Ансельма ушел от нас в мир иной.

Молчание. Потом:

— Упокой, Господь, его душу. Не могли бы вы рассказать, при каких обстоятельствах он умер? Почему вмешалась полиция?

— По-видимому, отец Джеймс шел сегодня утром по Кристи-стрит, когда у него случился сердечный приступ. Прохожие внесли его в один из ближайших домов. Одна молодая женщина была настолько добра, что позволила оставить его у себя в квартире до приезда «скорой». К несчастью, он скончался до прибытия врачей. Все ушли, оставив бедную женщину одну с трупом. Когда приехала полиция, хозяйка квартиры была в истерике.

— Могу представить состояние бедной женщины, — сочувственно произнес Макинерни.

— Я связался с патологоанатомом. Доктор Соломон Эпштейн готов немедленно произвести вскрытие. Вы можете забрать останки через несколько часов.

Монсеньор вздохнул.

— Я знаю Эпштейна. На каком этаже, вы сказали, живет эта дама?

— На третьем.

— Понятно. Был ли на отце Гэвине воротник священника?

— Нет.

— Как вы узнали его имя?

— Из удостоверения личности, найденного в бумажнике.

— Ясно. Газетчики уже пронюхали?

Мэлоуну показалось, что он уловил в голосе монсеньора едва заметное напряжение.

— Мы сделали все возможное, чтобы об этом не узнали газетчики. Пока об этом знают лишь несколько человек.

— Как самочувствие молодой женщины?

— Неплохо. Хотя все это произошло в трудное для нее время.

— А в чем дело?

— Она хотела уехать из Нью-Йорка. Ей пообещали работу в коктейль-баре в отеле Лас-Вегаса, но в последний момент отказали. Она расстроилась, а тут еще эта неприятность свалилась.

— Может быть, мы сумеем воздать ей за доброту. Как, вы сказали, ее имя?

— Гарольд.

Слышно было, как у монсеньора перехватило дыхание. Последовало напряженное молчание. Мэлоун ждал, давая собеседнику время опомниться. Потом произнес:

— Он трансвестит, работает под именем Мэри Коллинз.

Монсеньор сердито задышал.

— Я договорюсь с похоронным бюро Шихана, чтобы они забрали тело отца Гэвина. И пошлю человека за его личными вещами. Хотел бы поблагодарить вас за чуткость, проявленную в этом деле.

— Рад помочь, монсеньор.

— Дама будет упомянута в служебном рапорте? — Напряжение в голосе архиепископа нарастало.

Мэлоун помолчал, прежде чем ответить. Ему хотелось, чтобы монсеньор почувствовал, что теперь в долгу перед ним.

— Дама? Какая дама, монсеньор? Отец Гэвин умер на улице естественной смертью. Он был совершенно один.

Шел второй час, а Эпштейн все не звонил. Мэлоун сражался с накопившимися на столе бумагами. И вдруг в голову пришла мысль: а что, если смерть Гэвина не была естественной? Схватив трубку, он набрал номер Эпштейна и скоро услышал ответ:

— Чистейшей воды сердечный приступ.

— Спасибо, Сол.

— Всегда к твоим услугам. Извини, я сейчас занят — режу селезенку.

И Эпштейн повесил трубку.

Мэлоуну надо было позвонить еще в одно место. Он набрал номер Эрики Соммерс. Услышав в трубке ее веселый голос, улыбнулся и сказал:

— Спасибо за прошлую ночь. Ты была потрясающе хороша.

— Жаль, что я не смогла остаться. Сегодня у меня много работы, и я знала, что ты не отпустишь меня до обеда.

Он рассмеялся.

— Жалуешься?

— Наоборот.

— Как насчет сегодняшнего вечера?

— Извини, но сегодня я занята.

— Чем?

Молчание. Потом:

— Дэниел? Я тебя ни о чем не спрашиваю и не жду вопросов от тебя. Кстати, это твое правило.

— Я позвоню тебе через день-два.

— Это будет замечательно.

Мэлоун вернулся к бумагам. Перед ним лежала папка, на которой было напечатано: «Энтони Сардильо. М/В/33. Убит выстрелом из ружья 12 февраля 1938 года». Сделанный полицией снимок Сардильо, лежащего на мокрой от дождя мостовой, был приколот к делу. Большая часть головы снесена выстрелом.

Мэлоун любил разглядывать старые фотографии. Детективы на них все как один смахивали на мистера Магу: в соломенных шляпах, с дешевыми сигарами в зубах.

Полугодовая «пятерка» — форма ДД-5 «О дополнительных расследованиях по нераскрытым преступлениям», рабочая форма следственного отдела, — лежала поверх целой груды «пятерок», накопившихся за сорок лет.

Не доведенные до конца дела об убийствах не подлежали закрытию; правила ведомства требовали, чтобы детектив, на котором висит дело об убийстве Сардильо, время от времени представлял такие «пятерки». В этот раз, как всегда, детективу нечего было добавить к делу Сардильо. Мэлоун знал дело наизусть, как и все дела о нераскрытых убийствах. Он еще раз просмотрел «пятерку», подписал ее и бросил распухший том в проволочную корзину для документов.