Я затряс головой, плюхнулся на прогибающийся, скрипучий винил. Не мог представить себе предмета более чуждого и не соответствующего этому когда-то прекрасному ландшафту, чем заднее сиденье «вольво», тем не менее растянулся на его пыльной поверхности. Сиденье было удобным, как автомат для продажи презервативов в заштатном публичном доме. Я следил за летучими мышами, повисшими над полыньей, отмечал, что ночью водопад шумит громче, чем днем, сознавал, что мне следует спускаться дальше, и ощущал искусственную теплоту от винила, прижатого к моей мокрой спине. Решил, что заслуживаю отдых. Важно было восстановить силы перед тем, как двигаться дальше. Если бы я находился выше в горах, такое решение стало бы роковым, но здесь, внизу, оно просто доставляло дискомфорт. Я сбросил ботинки и позволил теплой воде течь по своим ногам.

Мне снились медведи, кровь и Луиза, вытанцовывающая двенадцать шагов фанданго и говорящая, кружась между жизнью и смертью, что выбор за мной. Мгновение я понимал, что́ она имеет в виду, но затем медведь грязной лапой сбил ее с ног и уложил рядом со мной, согрел меня своим густым мехом. Некоторое неудобство было связано с необходимостью оттолкнуть медведя и подтянуть на его место Луизу, но усталость не позволяла мне двигаться, а слабость — закрыть глаза, следящие за тем, как ее голова подскакивает на пыльной дороге… Внезапно проснувшись, я сел. Медведь находился рядом и смотрел на меня широкими, настороженными глазами. Я крикнул. Медведь превратился в собаку, которая в отчаянии зарычала, перед тем как спрыгнуть с сиденья «вольво» и скрыться в кустах с шерстью, вздыбленной, как иголки дикобраза. Я быстро огляделся, как часовой, разбуженный звуком вынимаемого из ножен кинжала. Света вокруг стало больше. Водопад шумел тише, чем ночью. Просмотрел просветы между деревьями и скалами, убедился, что остался один, если не считать собаки. Я знал этого пса.

— Карлито, — позвал его. — Ко мне!

В кустах не шелохнулось, но я знал, пес там.

— Кар-ли-то, — протянул я, — сюда, мальчик! — Называть Карлито «мальчиком» значило относиться к нему несколько покровительственно: возраст пса, по человеческим меркам, достигал по меньшей мере пятидесяти, и он поступал так, как ему заблагорассудится.

— Карлито, — пожаловался я, — на этот раз мне досталось под завязку. Не огорчай меня еще больше — ты мне нужен.

В ивняке певчая птичка с клювом, полным извивающихся зеленых гусениц, жалостливо посмотрела на меня с видом занятой матери, встретившей на пути домой из магазина горького пьяницу. Я нагнулся, взял камень и швырнул в кусты.

— Провалиться мне на месте, Карлито, — вздохнул я, — если меня не побили так же, как тебя. — Я подобрал ботинки, вылил из каждого по кружке воды. — Помнишь Луизу, Карлито? Помнишь ее?

Собаки прекрасно слышат. Никогда не следует кричать, чтобы пес услышал, поэтому я понизил голос и уперся отяжелевшей головой в руки.

— Ее застрелили, Карлито. Четырьмя выстрелами с близкого расстояния. Я видел, как она умирает. Я был там. Ничего не мог сделать, понимаешь… даже сейчас, как и тогда, я не могу представить, что можно было сделать. Минуту перед этим она кричала, чтобы подонок лягушатник прикончил меня, а в следующую минуту уже истекала кровью в пыли.

Случайный порыв ветра пронесся над полыньей, встряхнув деревья, посеребрил их листья, высоко над моей головой авиалайнер, летевший курсом на север, отражал свет восходящего солнца, как дьявольская карета, запряженная четверкой лошадей. Я отчаянно нуждался в куреве, выпивке и длинной толстой дорожке порошка, хотя начинал уже рассматривать возможность отказа от кокаина на том основании, что от него больше вреда, чем пользы. В течение пяти последних лет я покупал, продавал и употреблял наркоту. Казалось, что весь тот вред, которого мне не довелось испытать, просто заносился на счет будущих несчастий под высокие проценты, а срок платежей наступил в прошлую пятницу с приездом Ивана. Сегодня, должно быть, четверг. В течение одной недели мой маленький хрупкий мирок разнесли в пыль, словно в волшебном Севильском снежном шекере.

Карлито выполз из-под кустов, остановился, чтобы основательно почесать за ухом. У него хватало собственных неприятностей, ему не было дела до моих. Когда пес покончил борьбу с блохами, он тряхнул свалявшейся шерстью, лязгнул зубами пролетавшей мухе и удостоил меня снисходительным взглядом.

«Ну, ты идешь, что ли?» — как бы спрашивал он.

Я осторожно встал, боясь увеличить прореху в изорванной одежде, и последовал за псом под гору. Карлито пробежал некоторое расстояние вперед и, кажется, озаботился тем, чтобы я следовал за ним, соблюдая должную дистанцию. Я был иммигрантом, он же коренным обитателем долины, я не мог оспаривать его первенство в очередности спуска под гору. Но прежде всего я следовал за ним потому, что он знал, куда идет, а я нуждался в поводыре, даже если им был пожилой пес, которого мучил зуд.

— Эй, Карлито! — крикнул я. — Куда идем?

Пес не обращал на меня внимания, остановился только для того, чтобы дерзко помочиться на кактус, перед тем как продолжить движение вниз по узкой вьющейся козьей тропе к речной долине. Солнцу еще предстояло подняться над высоким горным хребтом к востоку, но интенсивность света усилилась настолько, что на дальних деревьях стали различаться оранжевые апельсины, и, прежде чем оно нырнуло бы за горизонт на западе, мне следовало выбраться из чащи и вернуться к жизни. Интересно, сколько времени Карлито жил в Лаго-ди-Кристал? Подняться сюда низкорослому псу было тяжело и оставаться вдали от мусорных контейнеров, за счет которых он жил, было тоже нелегко, но ведь Карлито чувствовал себя в настоящей безопасности, когда был уверен, что вблизи никого нет.

Через полтора часа мучительного передвижения мы спустились с гор в речную долину. Солнце поднялось выше, от холода прошедшей ночи осталось лишь приятное воспоминание. Где-то сейчас хорошо одетые люди ожидали поездов, следующих в Европу, отправлялись в учреждения, на заводы и фабрики, читали газеты, потягивали слабый кофе-латте, избегая посторонних взглядов. Я же следовал вниз по козьей тропе в Андалузии за грузным шелудивым псом для того, чтобы уберечься от психованного парижского киллера и двух его раздраженных сообщников. Впрочем, сейчас было неподходящее время для шуток.

Через двадцать минут личных переживаний по поводу ударов судьбы я увидел мост. Его пролеты в стиле модерн возвышались над долиной так, словно река имела второстепенное значение. Длинная тень от моста достигала «Эсмеральды», рыбного ресторана у пляжа, павильона прочной конструкции под низкой крышей среди рощи тенистых тополей на берегу реки. Ресторан работал несколько недель в году и не был местом, которое посещали завсегдатаи. Павильон оставался заведением, принадлежавшим речному ландшафту, как какая-нибудь скачущая форель или зимородок. Когда подавали холодное пиво, оно привлекало гораздо больше, чем любое количество копченой рыбы. Этим утром, однако, павильон оказался закрыт. Его прилавок задвинули решеткой, дверь заперли на засов. Карлито небрежно помочился на потрескавшееся от солнца дерево и потрусил по пятнистой тропе к дороге. Я присел на ступеньку маленького бара, собрал в пыли шесть окурков, закурив один при помощи зажигалки арапчонка.

— Спасибо, Карлито, — поблагодарил понурого пса.

Вместо удовлетворения и облегчения, курение окурков напомнило о том, что злоключение еще не закончились и что внезапная боль и медленная смерть были сейчас ближе, чем в утренние часы. То, что я почти инстинктивно, отчаянно боролся за жизнь, удивляло меня: я всегда полагал, что расстанусь с миром, как стебель кукурузы под косой, и вот цепляюсь за жизнь, как лисица в загоне. Закурил другой окурок, решил, что боюсь смерти больше, чем предполагал. Воля к жизни не что иное, как страх смерти. В чересчур долго длящийся момент мятущиеся и полные ужаса глаза Луизы смотрели на меня с деревьев, и я видел, как ее догоняет убийца. Почему она так яростно его ругала? Гневные оскорбления без охмуренного наркотой гангстера отнюдь не являлись проявлениями отваги или ума, достаточно посмотреть, к чему это привело. Какое-то дряблое, слабое и сентиментальное чувство подсказывало мне, что следует горевать, рвать на себе волосы и рыдать в связи с ее кончиной, но это чувство было всего лишь следствием нервного расстройства. Все, что когда-то связывало нас с Луизой, давно было исчерпано и отброшено.