Он обнял ее, притянул к себе, прижал так крепко, что они стали почти единым целым. Но она хотела подобраться еще ближе. Поразительна эта потребность льнуть к нему. Тереться об него всем телом. И касаться. Касаться его, даже той части, которая настойчиво требовала ее впустить.

Сердце бешено колотилось. Чье? Его или ее?

И теперь она тяжело дышала, почти задыхалась… и хотела, хотела…

— Какое чудо, — прошептала она, прежде чем Он вновь завладел ее губами. Он не только поглотил ее слова, но и принял в себя. Она приподнялась на цыпочки, пытаясь подобраться еще ближе. Дергала его за волосы, безмолвно требуя опустить голову.

— Забудь проклятие, — попросила она и снова вскрикнула.

Вожделение продолжало пульсировать в нем. Господи Боже! Ее рот, ее груди… вся она. Остальное не имеет ни значения, ни смысла. Он получит ее. Сейчас.

Бишоп подхватил ее и понес в пещеру. Она обвила руками его шею и припала к губам. Он споткнулся о камень и едва не упал, но, поскольку продолжал утопать в похоти, не обратил на это внимания. Меррим извивалась, словно в беспамятстве. Он же продолжал осыпать ее поцелуями, на которые она отвечала с не меньшим усердием. Отныне она его жена, пусть и невенчанная.

Но прежде чем уложить ее на песок, он неожиданно вспомнил, что, несмотря на четырех мужей, она осталась невинной девственницей. И даже это не остановило его. Еще мгновение — и он возьмет ее.

На этот раз она не вскрикнула. Она застонала.

Он рывком поднял подол ее платья, увидел снежную белизну ног, откинул сорочку, и его взору предстал холмик, поросший кружевом рыжих завитков… Бишоп едва не проглотил язык.

— Ты моя, — сказал он, стаскивая шоссы и нависая над ней.

— Бишоп? — выдохнула она.

И он снова расслышал страх и неуверенность. Вынудил себя отвести взгляд от ее живота и посмотреть ей в глаза.

— Не желаю, чтобы ты боялась. Я постараюсь не очень спешить, но, думаю, уже слишком поздно. Прости.

Он развел ее ноги, согнул в коленях, готовый вонзиться в нее. И ахнул, когда она неожиданно подбила его локти ладонями, и он свалился на нее. Не успел он опомниться, как она вцепилась ему в волосы, притянула его голову к себе и стала целовать всюду, куда могла дотянуться: ухо, кончик носа, подбородок.

— Я больше не боюсь, слышишь?

Он ощущал ее нагое тело под своим, жар, исходящий от них обоих, и готов был взорваться… нет, сначала он войдете нее, а уж потом можно умирать.

— Не… не боишься…

— Нет, — поклялась она.

— Голая, — прошептал он ей в губы. — Ты голая, и я сейчас буду в тебе, Меррим. Сейчас. Я должен.

Он попытался приподняться, чтобы войти в нее, но она поднялась вместе с ним, продолжая обнимать его за шею. Он не мог освободиться. Она снова страстно целовала его.

— У тебя одинаково красные волосы, что вверху, что внизу… я прижимаюсь к тебе и… я не могу не коснуться тебя, не попробовать на вкус, — бормотал он. Она почти плакала, не понимая ни единого слова, зная только, что жаждет его ласк, волшебного жара, окутывающего ее. Его руки, казалось, были повсюду, и каждое прикосновение сводило ее с ума. Она не отпустит его, потому что не может насытиться его губами, его дыханием, согревающим ее с макушки до подошв кожаных туфелек, одна из которых уже успела свалиться с ноги.

— Я войду в тебя, Меррим, войду сейчас, — твердил он, — иначе пролью семя на землю.

Его плоть была готова вонзиться в нее. Но этого не будет, тюка не позволит она. А она не собиралась этого делать: и без того наслаждение было поразительным. Его язык, сплетавшийся с ее языком… влажный, настойчивый, он был наивысшим чудом. И она мечтала, чтобы это продолжалось вечно.

— Поцелуй меня, Бишоп. Только не останавливайся, умоляю!

— Но я хочу поцеловать твой живот, — пропыхтел он, дрожа, кусая ее нижнюю губу. — И твои груди. Я хочу…

— Хорошо, но если мне это не понравится, ты снова поцелуешь меня в губы.

— Тебе понравится. Клянусь.

Она отпустила его. Он встал над ней на четвереньки, глядя в ее глаза, видя, что с ней творится, зная, что она желает его, но…

Он раздвинул ее ноги, уставился на то, что розовело между ними, и понял: поздно. Он не успеет поцеловать ее живот, потереться щекой о волосы.

— Меррим, попытайся не слишком меня ненавидеть. И, сжав ее бедра, он с криком врезался в нее, сильно и быстро. Услышал ее вопль, поежился под дробью кулачков по спине, но его уже ничто не могло остановить. Одним выпадом он прорвал пелену ее девственности, ощутил чудо проникновения, вышел и снова вошел. Она визжала, пробовала сбросить его, но он ничего не слышал. И опомнился, только когда взорвался, разлетелся на мелкие осколки и, оставаясь частью Меррим, нашел свое освобождение. В этот момент он с радостью умер бы, потому что большего счастья уже не испытать. Теперь он стал невесомым, плавал в пространстве и не мог дышать, потому что сердце рвалось из груди. Вся сила вытекла из него. Бишоп тяжело упал на нее. Восхитительный покой снизошел на него. Покой и безмерная усталость.

Вряд ли ей это понравилось.

В следующий раз… в следующий раз он сделает все, чтобы она вопила от восторга, пока не охрипнет.

Через секунду он уже спал.

Другое время

Голова постепенно прояснялась. Боль исчезла, сменившись тяжестью в груди, словно кто-то ударил его тяжелым кулаком. Но Брешия, лежавшая на нем, не шевелилась.

Он едва не завопил от ужаса. Нет, не может быть! С ней ничего не случилось!

Страх терзал внутренности, сердце затрепетало. Он обхватил ее, стиснул. Она не подняла головы.

— Брешия!

Он стал гладить ее по спине, гадая, каким образом ей удалось спасти его. Рана была смертельной, нанесенной человеком в грудь волшебника, который имел глупость изображать смертного и поплатился за это. И все из-за спеси, желания показать Брешии свою мощь независимо от количества нападавших, не важно, волшебников или смертных. Как же он ошибся!

Во имя всех сил, хранящих волшебников, он должен был умереть. Но не умер. И все благодаря ведьме.

Брешия спасла его.

Она по-прежнему не двигалась. Нет, она не могла отдать свою жизнь ради него! Он не примет такого дара!

Держа ее обеими руками, он медленно повернулся, пока оба не оказались на боку, так, что лица были совсем близко. Он осторожно просунул руку между их телами и прижал ладонь к ее груди.

— Черт бы тебя побрал, храбрая ведьма, вели своему сердцу забиться. Слышишь меня, Брешия? Я устал от всего этого. Вели своему сердцу забиться!

Он стал ритмично надавливать краем ладони на ее грудь и целовать застывшие губы.

— Открой глаза. Ты должна выжить! Должна бороться за жизнь! Как ты могла совершить такую глупость! Брешия, открой свои ведьмины глаза, иначе я задам тебе трепку!

Сердце послушно стукнуло ему в руку, и он улыбнулся.

— Вот как?! Стоило только пригрозить, и ты тут же послушалась?

Ее веки взлетели вверх. В глазах стыло возмущение.

— Немедленно убери руку с моей груди, олух ты этакий?

— Как?! Я олух? Что ж, тут ты, возможно, права. И нет, моя рука останется на месте: уж очень приятно дотрагиваться до тебя. Погоди-ка…

Его рука проникла за вырез платья. Пальцы коснулись её груди. Влажной груди.

Он нахмурился, уложил ее на спину и наклонился.

— Что с тобой? Почему там у тебя мокро?

Он дрожащими пальцами расшнуровал платье и увидел, что белоснежная грудь залита кровью, как раз над тем местом, где находится сердце. О боги, она приняла его рану в себя! Он знал это, но при виде крови, его и ее крови, смешанных вместе, на ее белой плоти, от сознания того, какую боль ей пришлось вынести, того, как она, понимая, что может умереть, все же не отступила и спасла его, ему стало не по себе. Да разве можно такое вынести?!

— Ты исцелила меня.

Он снова прижал ладонь к ее груди, к подсохшей крови.

— Сильно болит, Брешия?

— О нет, так, слегка ноет.