— А вас не тревожит, что правительство уничтожает урожаи?

— Ведь они же компенсацию выплачивают. Так что мне без разницы.

Наконец мы прибыли на станцию, которая подходила к границам плантации Хоуэлла. Платформа была невелика; с противоположной стороны ожидал другой поезд, поменьше.

— Это Хоуэлла, — сказал машинист. — Должно быть, он за вами прислал.

Я вступил в роскошный Хоуэллский вагон, стеклянные двери которого были украшены изысканной гравировкой, как двери в каком-нибудь отеле в Вест-Энде. Носильщики отнесли мои чемоданы в багажное отделение, прозвучал свисток, и поезд заскользил вверх по склону.

Пейзаж по-прежнему был расчерчен бесконечными прямыми линиями. Но помимо кофе можно было разглядеть и признаки человеческой деятельности. Через поля были проложены дороги: по ним тряслись тракторы и повозки, вздымая клубы цветистой пыли. Группы людей шагали по полям — вероятно, бригады работников; но в отличие от одиночных поденщиков-пеонов, которые порой попадались мне на полях ниже по склону, эти были одеты в холщовые блузы, каждая бригада имела свой цвет, а бригадиры выделялись белыми головными повязками. В оросительных каналах поблескивала вода, и время от времени мы проезжали громадные террасы, где сушились промытые бобы. Я поймал себя на мысли: как же мелким фермам и даже такой, какую мы с Гектором пытались основать в Африке, конкурировать с подобным громадным хозяйством?

Поезд подходил к очередной станции. Здесь центральную площадь окружало несколько складов и конторских зданий. Носильщики уже выгружали мой багаж, я последовал за ними к длинному приземистому особняку с окнами, выходящими на поместье.

— Мистер Уоллис?

Меня окликнул маленький смуглый человек. Невзирая на жару, он был в полном облачении английского банковского служащего — крахмальный воротничок, темный костюм, очки-пенсне.

— Да? — откликнулся я.

— Сэр Уильям говорит, чтоб вы изложили мне свое дело.

— Увы, я имею послание лично сэру Уильяму.

— Его нет дома.

— В таком случае я его подожду.

Человек помрачнел:

— Наверное, так нельзя.

— Но ведь вы вряд ли сможете справиться, можно или нет, если его нет дома, верно? — бесцеремонно бросил я. — Так что лучше позаботьтесь, чтобы я смог где-нибудь расположиться до его возвращения.

— Я займусь этим, Новелли, — резко произнес кто-то за моей спиной.

Я обернулся. Навстречу нам шел молодой человек. Одет он был, пожалуй, менее чопорно, чем мой собеседник, но Новелли, послушно кивнув, удалился.

— Джок Хоуэлл, — представился молодой человек. — Потрудитесь, пожалуйста, сообщить мне, какого дьявола вам угодно?

— У меня письмо для вашего отца.

— Дайте, я ему передам.

Я отрицательно покачал головой:

— Вы можете сообщить ему, что письмо от Сэмюэла Пинкера. Но вручить его я должен ему лично.

Молодой человек, скривившись, удалился. Мне пришлось проторчать на том же месте примерно полчаса, пока он не вернулся.

— Следуйте за мной.

Я прошел за ним в особняк. В вестибюле, отделанном прохладным мрамором, окна были прикрыты ставнями от внешнего влажного воздуха. Мой провожатый постучал в одну из дверей.

— Войдите! — ответили изнутри.

Я узнал сэра Уильяма Хоуэлла по изображению на пачке «Высокосортного кофе с плантаций Хоуэлла».

В жизни он оказался менее солиден, чем я себе представлял: более худ и менее грозен.

— Прошу вас, мистер Уоллис, — сказал он, — прикройте дверь.

Повернувшись, чтобы исполнить его просьбу, я обнаружил, что путь мне преграждает его сын, явно не зная, по какую сторону двери ему оказаться.

— Я позову, если ты понадобишься, — резко бросил старик сыну.

Когда мы остались одни, сэр Уильям внимательно обозрел меня с головы до ног.

— Надеюсь, вы проделали такой путь не просто для того, чтобы увидеть, как выглядит настоящая плантация, — сказал он едко. — Боюсь, с обзором вы несколько припозднились.

Он явно был наслышан о моих жалких попытках выращивать кофе.

— У меня письмо для вас.

— От мистера Пинкера с Нэрроу-стрит? — с некоторым удивлением спросил он.

— Да.

Сэр Уильям протянул руку, и я вложил письмо ему в ладонь. Взяв с письменного стола канцелярский нож, он взрезал конверт и вынул содержимое — две странички, исписанные четким почерком Пинкера.

Прочтя письмо до конца, он хмыкнул — удивленно, как мне показалось. Затем, кинув взгляд на меня, прочел письмо еще раз. Теперь он, похоже, глубже вник в его содержание.

Опустив листки на стол, сэр Уильям устремил взгляд в окно. Я проследил за его взглядом. Из окна открывался вид на огромную, растянувшуюся на два-три десятка миль плантацию.

— Вы в самом деле не знаете, что в этом письме?

Должно быть, Линкер, отметил это в тексте, так как сам я насчет этого не обмолвился.

— Представления не имею, — кивнул я.

Сэр Уильям вдруг резко спросил:

— Что он за человек? Пинкер, я имею в виду.

— Он умен, — сказал я. — Но ум у него особого свойства. Он обожает мечтать — воображать всякие возможности, какие еще никому не приходили в голову. И в результате, чаще всего оказывается прав.

Хоуэлл медленно кивнул:

— Задержитесь на несколько дней. Джок покажет вам все наше хозяйство. Мой ответ вашему патрону потребует некоторых размышлений.

Слова у этих людей не расходились с делом. В течение трех дней мне было позволено обозреть все тонкости их производства, начиная с гигантских питомников, которые одни занимали площадь более ста акров, до громадных навесов, под которыми очищались и обрабатывались бобы. Даже солнечные террасы, на которых были рассыпаны бобы на просушку, были забетонированы, чтобы красная пыль не коснулась готовой продукции. Прохаживавшиеся среди зерен босиком с блестящими от пота спинами люди ворошили бобы огромными граблями.

Работников имелось два вида: негры и итальянцы. Негры были из бывших рабов, как сказал мне Джок, но после отмены рабства компания нанимала только итальянских иммигрантов. По его словам, итальянцы работают усердней; отчасти потому, что им приходилось оплачивать расходы по своей перевозке на другой континент, отчасти в силу расового превосходства. Если я правильно понял, имелось в виду, что цвет их кожи был ближе его собственной.

— Что стало с неграми, которых сменяли итальянцы? — спросил я.

Джок изобразил неопределенный жест. Из чего явно следовало: раз они теперь уже не рабы, теперь они особого интереса для него не представляют.

Работники размещались в специально построенных деревнях, называвшихся colonos, в каждой из которых имелась пекарня и магазин, где они могли тратить свое жалованье. Была даже и классная комната, где детей учили считать — бухгалтерии, уточнил Джок Хоуэлл, поскольку эти навыки особенно важны для пеона. Все дети любого возраста освобождались от школьных занятий, когда их родители были заняты сбором урожая. Сбор плодов с самых нижних веток, до которых могли дотянуться детские руки, обычно предназначался как раз для них. Сбор затягивался до глубокой ночи. Я неоднократно наблюдал, как пеоны семьями устало брели в ночи к своим деревням с огромными корзинами собранных бобов на головах, с привязанными к материнскому бедру сонными малыми детьми.

— Как много у вас тут детей, — заметил я.

— Разумеется. Отец всегда поощрял прирост в семьях.

— Он любит детей?

Джок искоса взглянул на меня:

— В некотором смысле. Эти дети — наши будущие работники. Да и работников весьма подстегивает к активному труду необходимость прокормить многочисленное семейство.

— Ну, а если у них это все-таки не получается?

— Мы не допускаем, чтобы они голодали, — заверил меня Джок. — Всякий пеон всегда может получить аванс наличными под будущие заработки семьи.

Я вспомнил Пинкера и его сделки на срок:

— И как же они выплачивают долг?

— При необходимости он вычитается из заработка детей.