В нашей процессии мужчин было немного, но толпа особенно ополчилась на нас. Сначала я никак не мог понять, откуда эти странные кудахчущие звуки, пока не расслышал сами выкрики:

— Куд-куда, подкаблучник!

— Ступай на кухню!

Я почувствовал, как Эмили на ходу взяла меня под руку.

— Не обращай внимания!

— Напротив, — сказал я. — Как раз подумал, как это приятно, что меня принимают за твоего мужа.

Когда мы дошли до Вестминстера, толпа начала в нас плевать. Некоторые активисты оказались на удивление меткими. Запускаемые со всех сторон сверкающие плевки, пересекаясь, летели в воздухе. Один шлепнулся на обшлаг жакета Эмили, повиснув слизистой, переливчатой брошью.

— Ничего умней не придумали, — угрюмо буркнула Эмили, вынимая носовой платок.

Мы вошли на Вестминстерскую площадь, подпираемые густой толпой. Впереди, перекрывая дорогу к Палате общин, встал конный полицейский заслон. Видно, нам не разрешалось все-таки передать свою петицию, но нам теперь и назад не было пути.

Повсюду вокруг завывание толпы усилилось, поскольку стоящие к нам ближе, воспользовавшись нашим замешательством, ужесточили свои издевательства. И вдруг без всякого предупреждения справа от нас группа мужчин, взревев, набросилась на участниц шествия, принявшись хватать женщин и валить их на землю.

— Почему полиция бездействует?

— Вон, зашевелились наконец. Смотрите!

И действительно: полицейские вынули свои дубинки. Но с упавшим сердцем я увидел, что они вовсе не оттаскивали бузотеров; их мишенью стали суфражистки. Женские крики заполнили площадь. Никуда скрыться мы не могли — метавшаяся в панике вокруг нас толпа была слишком густа, и хоть мы, как морские водоросли среди камней, проталкиваясь, пробивали себе путь вперед, нас неизменно относило на прежнее место. Синие мундиры и их дубинки были уже в двадцати — в десяти футах, уже достаточно им было дотянуться до нас рукой… Я видел прямо перед собой, как ближайший ко мне полицейский с красной, потной физиономией повалил женщину наземь. Она брыкалась, отбиваясь от него, он ударил ее дубинкой по ногам.

— Спрячься за меня! — сказал я Эмили.

— Это не поможет.

— Все равно: давай!

Повернувшись, я прижал ее к себе, подставив спину под синюю волну, уже готовую обрушиться на нас.

Весь в крови, в кровоподтеках долгие часы я сидел в камере: ждал и раздумывал над происшедшим.

Странная штука преданность. Она может быть сознательной — но также может быть и интуитивной, она может быть решением, вынужденным обстоятельствами. У меня не было причин радеть за женское движение. Но я стоял рядом с ними, когда на них напали, и теперь, совершенно внезапно, осознал естественную справедливость всех их попыток. Если, как утверждали газеты, их требования и в самом деле тривиальны, зачем же тогда властям в своем противостоянии доходить до таких крайностей? Если женщины и в самом деле такие хрупкие, бесценные создания, которых пропускают вперед при входе и ограждают от толпы на тротуарах, тогда почему при малейшем проявлении их несогласия надо избивать дубинками? И действительно ли они — слабый пол, или же этот миф придуман мужчинами, чтобы можно было соответственно с женщинами обращаться?

Я все задавал себе эти вопросы, не находя ответа, как вдруг дверь отворилась. В камеру заглянул полицейский и сказал:

— Пошли со мной!

Как был, в наручниках, я был препровожден по коридору в мрачную комнату, выложенную, как в ванной, белым кафелем. Супруг Эмили сидел за стальным столом. Рядом с ним сидел некто с суровым лицом и в черном костюме.

— Уоллис, — сказал Брюэр, презрительно оглядывая меня с ног до головы. — Мне следовало бы догадаться.

— Догадаться? О чем?

Он откинулся на спинку стула, засунув большой палец в жилетный кармашек для часов.

— Когда мне сообщили, что я арестован вместе с женой, естественно, я пришел в недоумение. Находиться одновременно в двух местах довольно сложно, а уж нарушать общественное спокойствие за пределами Палаты общин, одновременно находясь в ней, разумеется, нечто из ряда вон.

— Уверяю вас, в данной ошибке я неповинен.

— Верно. Вина моя. Я должен был понимать, что некто… или нечто… заразило мою жену этой дрянью.

Его слова показались мне настолько нелепыми, что я расхохотался.

Он мрачно взглянул на меня:

— Что тут смешного?

— Где она?

— Ее освободят по медицинским показаниям.

— Что? Она ранена?

— Это, черт побери, не ваше дело, — рыкнул тип в черном костюме.

— Она страдает истерией. Известно ли вам было об этом, когда вы потащили ее устраивать бунт?

— Истерией? Кто это сказал?

— Я сказал, — отозвался человек в черном.

— Доктор Мейхьюз ее лечащий врач. Выяснилось, что она с некоторых пор уже не посещает предписанные ей процедуры у специалиста. — Брюэр с отвращением смотрел на меня. — Так или иначе, она теперь не будет получать необходимое лечение.

— Если вы причините ей какое-то зло…

— Я отправлю ее в частный санаторий в сельской местности, — перебил меня Брюэр. — Свежий воздух и покой окажут на нее благотворное воздействие. Вы же впредь больше никогда ее не увидите. Надеюсь, я ясно выразился.

— Я намерен написать полный отчет о сегодняшнем шествии, включая незаконные действия полиции, и направить материал в газету, — сказал я.

— Извольте. И вы обнаружите, что ни один редактор в этой стране ваш материал не напечатает. Отведите его обратно в камеру, — кивнул Брюэр полицейскому.

Набравшись наглости, я произнес:

— Весьма сомневаюсь, Брюэр, что вы захотите, чтобы наши отношения с вашей женой стали достоянием общественности.

Я произнес слово отношенияс особым акцентом. Я знал, как он это воспримет.

Его физиономия окаменела.

— Если вы будете держать ее взаперти, я разглашу о нашей связи с ней по всем клубам и кофейням Лондона.

Брюэр пришел в себя:

— Суфражисты не могут позволить себе такого рода скандал.

— Возможно. Но я не суфражист. И я не остановлюсь ни перед чем… ни перед чем… ради того, чтобы освободить Эмили.

— Ну, а если я ее отпущу, — медленно произнес он. — Что получу я взамен?

— Я ничего не предприму.

Он недоверчиво хмыкнул.

Я пожал плечами:

— Это единственная гарантия, которую вы можете от меня получить.

Наступила долгая тишина.

— Вышвырните этого типа вон, — проговорил Брюэр наконец. — Мы с вами, доктор, организуем лечение моей жены в Лондоне.

— Что? Повтори! — вскричала Эмили.

— Я сказал ему, что я буду молчать про нашу с тобой связь, если он тебя отпустит.

— Я только что видела его, — в ужасе проговорила она, — он ни словом об этом не заикнулся.

— Вероятно, он слишком потрясен.

— Нет, — сказала она. — Думаю, мы недооцениваем такую личность, как Артур. Насколько глубоко прячет он личные чувства. Потому-то подобные ему ни за что не уступят нам никаких полномочий, если только их не вынудят обстоятельства. — Она взглянула на меня. — Выходит, ты пошел на сделку, вовлекая меня?

— Не совсем так.

— Ты не имел никакого права так поступать. Даже если б это было правдой, все равно ты не имел бы права.

— Прости. Ничего лучше я придумать не смог.

— И как мне теперь каждый день смотреть Артуру в глаза? Ведь он не произнесет ни слова, но будет считать, что все так и есть… — Она вздохнула. — Что ж, я запятнала свою высокую моральную репутацию, но в этом моя собственная вина, и, возможно, самое лучшее для меня теперь вести себя чуточку Пристыженно.

— Есть, разумеется, возможность несколько это компенсировать… — отозвался я.

— Да? И как же?

— Раз твой муж считает, что мы с тобой спим, тогда уж лучше нам нашу вину утвердить практически.

— Уж лучше? Как это романтично с твоей стороны, Роберт! В жизни не получала предложения в столь лестной форме!

— Ведь есть же смысл? Что теперь остановит нас?