Это не лишено смысла. Я и сам мог бы додуматься до этого, упрекнул себя Ханно. Но я всего-навсего человек. Нас всего восемь, мы всего-навсего люди — ранимая плоть и текучая кровь…

— Примете ли вы с вашими товарищами эти условия?

— Да!

Да, безоговорочно — да.

Прощай, Земля!

Что-то от прежней Земли еще уцелело — анклавы, заказники, заповедники, мелкие твари по щелям, простые люди, архаизмы, воспоминания… Большинство людей великодушны. Они стремятся угодить, они устраняются, чтобы предоставить уединение, или приходят с изъявлениями дружбы, они стараются дать все, что в их силах, за эти несколько последних дней на Земле.

Океан ревет, вздымая валы и низвергая их снова и снова.

Волны переливаются тысячей оттенков — от серого до зеленого, бока их покрыты морщинками, а на хребтах дыбятся бело-пенные гривы. Яхта подстраивается под их рывки и броски, снасти поют, парус звенит. Свежий пронзительный ветер пропитан солью.

Хлеба зазолотились, предвещая скорую жатву. Стоит шелохнуться ветерку, и по ним с шелестом много ли подряд бежит плавная волна. Пчелы жужжат на лугу, где жаркое солнце пробудило клевер, источающий медовый аромат. Неподалеку прилегли под ореховым деревом огненно-рыжие коровы; листва играет со светом, бросая сочные зеленоватые отблески. Теплая почва крошится в ладони, лаская ее прикосновением.

Мерцающие свечи бросают на лица теплые отсветы, наполняя их той же нежностью, что и негромко звучащая переливчатая мелодия. Серебро, фарфор, белоснежные скатерти сияют. В высоких бокалах пенится шампанское, пощипывающее гортань. Смех рассыпается с той же легкостью, что и лопающиеся пузырьки. Густой, как сметана, суп дразнит нёбо луковой пряностью. Ароматы блюд клубятся в воздухе, будто залог веселья, которое продлится до рассвета.

Кирпично-красные стены каньона вздымаются к сиреневым небесам. Целые эпохи связывают их между собой. Ветры источили камень, и в склонах зияют глубокие расщелины; но сегодня настолько тихо, что даже карканье ворона раскатывается в знойном воздухе эхом выстрела. Чернокрылый силуэт мелькает над клубящейся зеленью кустиков можжевельника и шалфея, цепко впивающихся корнями в малейший клочок почвы. У дна, где поблескивает журчащий ручеек, зелени больше.

Хотя паломники больше не приходят к святыне на поклон, нечто вроде благочестия нынешних людей бережет ее, и воспоминаниям нет числа. У самой двери крепко держится за гребень древний кипарис, скрюченные сучья которого воплощают некую аскетическую строгость. Дальше взор устремляется вниз по склону горы, от источенной водопадом скалы, мимо рощиц, террас, изогнутых кровель — к полной рассветного тумана долине и голубым высотам над ней. Воздух холодит ноздри. И вдруг заводит свою песнь кукушка.

Ливень отшумел. Березняк искрится каплями, блестящими шариками повисшими на листве деревьев, на перистых ветках папоротников и на мягком ковре мха. Стройные стволы — будто девушки в расписанных солнечными узорами сорочках. А чуть дальше, впереди, березняк сменяется окруженным камышами озерком; вспугнутый олень грациозно несется прочь. Даже ветер пахнет травами и листвой.

Ко всему этому — и к вещам, и к знакомым местам в будущем можно вернуться; но то будет лишь иллюзия, призрачная пляска электронов, фотонов и нейтронов. Здесь же все это ощутимо-реально. Эта фотография на стене была давным-давно приобретена в ларьке у реки, в те времена, когда люди еще пользовались фотоаппаратами. Стол не уступит ей возрастом — время оставило на его деревянной поверхности свой след в виде царапин и выщербин; в двух местах обугленные пятна, оставленные зажженными сигарами. Вся мебель уютна, словно старая изношенная одежда. Книга радует руки своей тяжестью; пожелтевшие страницы похрустывают под пальцами; на титульном листе надпись, чернила поблекли, но имя не стерлось из памяти.

Кладбищ больше нет. Смерть стала слишком редкой, земля — чересчур ценной. Правда, списки изредка случающихся несчастий ведутся все равно. Остается лишь догадываться, где искать могилы — в городе ли, ставшем совсем чужим, в остатках ли сельской местности, где травы и полевые цветы отвоевали бывшие пашни — постоять немного, чувствуя себя не совсем одинокой, а потом тихо-тихо проронить: «До свиданья, и спасибо за все».

Ветер, подгонявший «Пифеос» вперед, был рожден огнем. За кормой убывало Солнце, сперва мало-помалу, из-за низкого ускорения, но теперь, когда корабль добрался до Юпитера, оно успело стать всего лишь ярчайшей из бесчисленных звезд.

Звезды наполняли всеохватную ночь ярким, ровным сиянием — белые, серебристо-голубоватые, янтарно-желтые, рубиново-красные. Млечный Путь пересекал небосвод, будто осыпанная светящимся инеем река. Туманности полыхали; где-то в их недрах рождались и умирали светила. На юге сияли Магеллановы Облака. Изящная спираль далекой галактики, сестра Млечного Пути, так и манила к себе.

Ханно и Свобода стояли на капитанском мостике, глядя в это необычайное ясное небо, какого на Земле даже не может быть.

Они часто здесь бывали.

— О чем ты думаешь? — наконец спросил он.

— О неизбежном, — негромко ответила она.

— О чем?!

— О предстоящем нам маневре. Ну да, он не является абсолютно необратимым. Мы по-прежнему можем повернуть, у нас изрядный запас времени для этого, разве нет? Но то, что должно скоро произойти, это вроде… Ну, не знаю. Не рождение, не женитьба и не смерть, но нечто не менее странное.

— По-моему, я понимаю, о чем ты, — кивнул Ханно. — А ведь я неисправимый прагматик. Странник наверняка тебя поймет. Он мне говорил, что они с Коринной запланировали церемонию. Наверно, нам всем следует присутствовать на ней.

— Ритуал перехода, — с улыбкой пробормотала она. — Я должна была понять, что Странник понял бы мои чувства. Надеюсь, он может отвести мне в церемонии какую-нибудь роль.

Ханно пристально взглянул на нее. Они все разбились на пары, неформально, по более-менее молчаливому взаимному согласию — он со Свободой, Странник с Макендел, Патульсий с Алият, Ду Шань и Юкико возобновили свой союз. Не то чтобы им не приходилось никогда меняться партнерами. Такая смена спутника от случая к случаю во время их долгого маскарада была просто неизбежна. Но с той поры они чаще бывали порознь, чем вместе. Насколько они осмелятся пускаться в путешествии на эмоциональный риск? Пятнадцать лет в пути, и Бог ведает, что ждет в конце…

Порознь, вместе ли, но совместные столетия выработали у этой пары изрядное взаимопонимание. Свобода ухватила Ханно за руку.

— Не волнуйся, — сказала она на американском английском, ставшем для них самым любимым из мертвых языков. — У меня на уме только… только торжественность события. Нам нужно что-то такое, чтобы подняться над собой. Нельзя нести свое ничтожество к звездам.

— И все-таки понесем, — отозвался он. — Тут уж ничего не поделаешь. Как можно ухитриться не быть самими собой?

Когда «Пифеос» огибал Юпитер, силовые поля ограждали его от корпускулярного излучения. Планета наложила на корабль свою могучую гравитационную длань и вышвырнула его из плоскости эклиптики к северу, в направлении Пегаса. А на борту рокотал барабан, топали ноги, песнопение призывало духов.

Когда Юпитер остался на безопасном удалении за кормой, роботы вышли наружу. Летая вокруг корпуса, они развернули тонкие проволочные тенета звездного ковша и камеры сгорания. К тому моменту тихоходный ускоритель под факельным двигателем успел придать кораблю значительную скорость, и взаимодействие с межзвездным веществом стало ощутимо. По земным стандартам, здесь царил глубокий вакуум — в среднем один атом на кубический сантиметр; практически только водород. И все-таки направленный по ходу движения широкий раструб сумеет собрать немало вещества. Когда роботы вернулись внутрь, «Пифеос» напоминал тупую торпеду, запутавшуюся в сетях рыболова-великана.